Золотой адмирал - Френсис Мэсон

Слушая его, Уайэтт думал о Питере Хоптоне и о встрече их в «Красном рыцаре». Что случилось с сильным и беззаботным его кузеном?

— Да. Когда мы завидели острова Пряностей[51], — рассказывал Мун, — их можно было почуять носом за пять лье[52], так они сильно пахнут своими рощами деревьев гвоздики, перцем и сахаром. — Травя свои байки, Мун брызгал слюной, как маленький водопад, и она разлеталась во все стороны, особенно когда он воодушевлялся, хватив крепкого эля, предложенного ему его восхищенными слушателями.

— Капитан, а на тех островах Пряностей женщины есть? — вопрошали горячие его поклонники.

— А как же, деревня ты неотесанная, — фыркал Мун. — Хоть жители Ост-Индии и чудные, дети у них все же рождаются бабами — точно так же, как здесь, — а не вылупляются из яиц, как, я слышал, болтают некоторые путешественники.

— А они симпатичные?

— Лопни мои глаза, да. Они кроткие, зрачки у них как ягоды терновника, а кожа коричневая, как цыганская задница. Видели бы вы нашего адмирала на острове Моко в тот день, когда туземцы замыслили предательство. Именно там местные дикари зарезали, а потом и совсем сожрали бедняг Тома Флуда и Тома Брюера. Да, напоролись тогда. Самому адмиралу попали стрелой в лицо. Если приглядеться как следует, можно заметить шрам прямо под правым глазом возле ноздри. Около двух тысяч их было, — продолжал Мун, — завывали, как оборотни. Из-за противного ветра и отлива нам пришлось стоять у берега и наблюдать, как наших бедных товарищей раздели догола и связали по рукам и ногам. Потом дикари распевали, выплясывая вокруг них; и наконец эти чудовища склонились над пленниками и стали отрезать куски мяса прямо от живого тела. Они подбрасывали куски плоти в воздух, а те, что плясали, хватали и съедали.

— Надо же! Но вы, наверное, могли что-нибудь сделать? — допытывался капрал.

— Конечно, мы стреляли бортовыми залпами, но расстояние было чересчур велико, а когда мы попытались высадиться, они нас встретили ливнем стрел, плотным, как при грозе. Поэтому в ярости адмирал приказал поднять якорь, и мы ушли, не наполнив ни бочки из-под воды, ни желудки.

— Действительно ли существуют такие чудеса на свете, как русалки? — поинтересовался запачканный дегтем такелажник.

— Да, дорогой, существуют. Собственными глазами видел таких, большей частью в устьях великих рек Южной Америки, впадающих в море. По правде говоря, эти твари не так уж красивы, как будут уверять тебя некоторые, они почти безволосые, с серовато-коричневым цветом кожи. Но все равно своих детишек они носят с собой под мышками и, даже плавая, кормят их грудью.

— Расскажите нам о том корабле с сокровищами, который вы захватили у берегов Перу.

Блеснули серьги из чистого золота, когда Мун задрал косматую голову, чтобы удобней было принять в свою глотку щедрый глоток эля.

— Сказать по правде, друзья, дело это — не такой уж геройский подвиг, как писал бы об этом в балладе поэт. Испанские суда в Тихом океане плавают почти невооруженные: мы нашли на борту только семь аркебуз, когда взяли на абордаж «Nuestra Senora de la Concepcion», известный нам, англичанам, под именем «Касафуэго». Мы перелезли через борт этого здоровенного судна с сокровищами, визжа как демоны, которых испугали ливнем святой воды, и пришлось лишь несколько раз помахать туда-сюда палашами, после чего испанцы бухнулись на колени и запросили пощады.

— Вы их, конечно, всех закололи?

Томас Мун окинул говорившего взглядом, исполненным сожаления.

— Неотесанный ты невежда. Того и не знаешь, олух, что наш адмирал — джентльмен, отличающийся редким милосердием. Он ни разу не продал пленника в рабство, не подверг его пыткам и истязаниям. Когда мы грабили захваченное судно, он обычно устраивал для его офицеров пир у себя в каюте, а потом, сделав им подарки из их же собственного добра, вежливо возвращал на судно.

— Но, скажите, ради Бога, почему? — спросил чей-то голос сзади. — Разве проклятые испанцы не сжигают и не мучают наших, захваченных ими в плен? Разве бедняга Джон Оксенхэм не страдал от ужасных пыток, прежде чем наместник Перу повесил его в Лиме?

— Твоя правда, — прорычал Мун. — Что до меня, никогда не пойму, почему сэр Френсис так мягок с папистами.

Это и много чего еще слушал Генри Уайэтт, опечаленный воспоминаниями о Питере, но, как и у всех остальных, глаза у него сузились и участилось дыхание, когда капитан Мун рассказывал, как трюмы «Касафуэго» слиток за слитком отдавали чистейшее золото и серебро, как в сундуках «Золотой лани» исчезали в великом множестве маленькие мешочки жемчуга, изумрудов и тех больших желтоватых алмазов, которыми славились прииски Южной Америки.

Что именно в тот момент заставило Уайэтта поднять глаза над головами сидящих, он бы не мог объяснить, но, как бы то ни было, он заметил группу из трех человек, спокойно входящих с конюшенного двора. Один, одетый в темно-зеленое платье, отделанное алыми полосами, казался довольно высокопоставленной персоной, а двое других были рангом пониже, хотя и не принадлежали к классу служивых.

В поведении этого энергичного темноволосого молодого дворянина замечалась какая-то отчужденность и что-то было знакомое в том, как выглядела его светло-коричневая борода, подстриженная на итальянский манер. И вдруг он вспомнил тот день во дворце королевы в Хэмптон-Корте, как Дрейк говорит ему приглушенным голосом: «А вон там стоит образец совершенства сэр Филипп Сидней — солдат, поэт и в данное время любимец королевы».

Но был еще один факт, который врезался в сознание Уайэтта: королевский любимчик был также главным над артиллерией и потому в военных вопросах стоял наверху. Почему это начальник артиллерии королевы вот так, чуть ли не тайно, появляется в Плимуте? Быстро и не привлекая к себе внимания, сэр Филипп прошел через заднюю часть пивной, направляясь в приватную комнату в сопровождении хозяина заведения, который весь рассыпался в поклонах и восторженно улыбался.

Не сформулировав в уме никакого определенного плана, Уайэтт натянул на голову свою круглую кожаную шляпу, потихоньку выбрался из толпы и вышел во двор, где стояло с полдюжины разгоряченных верховых лошадей, от которых шел пар, и тройка слуг, видимо, из той же компании сэра Филиппа охлаждала их пыл. Уайэтту с его наметанным глазом стало совершенно ясно, что этих животных гнали сюда очень быстро и издалека.

На ум пришла мысль, которая показалась ему очень важной. Как и все другие, служащие на «Бонавентуре», он понимал, что сэр Френсис Дрейк смертельно боится, как бы присутствие на корабле какого-нибудь любимчика королевы, подобного этому бойкому, бросающемуся в глаза сэру Филиппу Сиднею, не смутило бы его и не лишило бы авторитета в глазах всей команды.