Антиквар - Марина Юденич

А сон грядущий и документы из дела покойной Галины Щербаковой — отложить на пару часов.

На пару, однако, не вышло.

Домой он вернулся далеко за полночь.

Спать — хоть и шла уже вторая бессонная ночь — не хотелось.

Это был тот самый случай, когда история всерьез захватывала Юрия Леонидовича. Притом совершенно не важно было, что это была за история, с чем связана — разработкой предстоящей операции или делом давно минувших дней.

«Захваченный» — он не замечал движения времени, случалось, бодрствовал по несколько суток.

Ничего с этим нельзя было поделать, сколько таблеток ни заставляла его глотать Людмила, таково было свойство натуры.

И все тут.

Людмила, к слову, тоже еще не спала, однако собиралась отходить ко сну, лежа в постели, лениво листала какую-то миниатюрную книжицу.

— Ну, что на поприще частного сыска? — Вопрос был риторическим. Достаточно было взглянуть на мужа, чтобы понять его состояние. Завелся.

— Складывается любопытная комбинация. Так что отставкой можешь больше меня не стращать. Уйду в отставку — запишусь в частные детективы.

— Побойся Бога, любимый, когда это я стращала тебя отставкой? Бога о ней молю, как о манне небесной.

— Действительно. Перепутал. Это не ты, это другое начальство. Прости. Что читаешь?

— Коэльо. Теперь модно.

— И как?

— Говорю ж тебе — модно.

— И все?

— Все.

— Понятно. Тогда, может, окажешь услугу начинающему частному сыщику?

— Посидеть где-нибудь в засаде?

— Нет. Сменить модное чтиво на криминальное.

— Свойства личности?

— Вот именно.

— По протоколам — сложно.

— A y меня не протокол. Дневник.

— Это — лучше. Давай свое чтиво, Шерлок!

— Мне больше по душе — Эркюль.

— Хорошо, Эркюль. Ты пока можешь подремать, — Оставьте ваши уловки, мадам! Посижу на кухне с другими материалами.

Других материалов на самом деле оказалось предостаточно.

Разложив бумаги на кухонном столе, подполковник Вишневский с головой ушел в работу.

— Кофе свари.

Негромкий, но требовательный голос жены грянул в кухонной тишине как гром небесный.

Вишневский вздрогнул, оторвался от бумаг и первым делом взглянул на часы.

Было уже половина пятого.

Дело, оказывается, близилось к утру.

— Ты что же, не спала, котенок?

— Уснешь, как же! — Лицо у Людмилы было усталым, но глаза поблескивали. — С вашим частным сыском.

— Я — мерзавец.

— Вне всякого сомнения. Ладно, негодяй, вари кофе и слушай.

Юрий Леонидович с готовностью ринулся к кухонной стойке.

Через секунду громко зажужжала кофемолка, в воздухе разлился острый пряный запах свежемолотого кофе.

— Внемли, Шерлок, а скорее уж Ватсон! И трепещи…

— Трепещу покорно, — Так вот. Личность, писавшая это, как я полагаю, интровертна и иррациональна.

— Стоп, котенок. Я, безусловно, не только мерзавец, но и тупица, однако и за двадцать лет совместной жизни так и не сумел освоить ваш птичий язык. Кстати, ты никогда не задумывалась, почему это медики, как никто другой, высокомерно игнорируют внятные определения простых вещей? А изъясняются посредством труднопроизносимой абракадабры. Обычная тряска — у них, видите ли, тремор.

— Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?

— Но я не больной.

— Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно — несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…

— Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?

— CR. Ты говоришь: была — значит, ее уже нет?

— Нет. Убита.

— Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность — это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.

— Какое предположение?

— Как всегда норовишь забежать вперед паровоза?

Не выйдет. Идем по порядку.

— Идем. — Он аккуратно разлил по чашкам густой дымящийся кофе.

— Кстати, о заболевании — не знаешь, случайно, как давно был поставлен диагноз, а вернее, как давно ей все стало известно?

— Случайно знаю. Три года назад. Думаю, ей все сказали сразу. Во-первых, на тот момент никого из близких у нее не осталось. А во-вторых, насколько мне известно, сейчас с этим не особо церемонятся.

— Смотря по ситуации. Хотя в нашем случае этот фактор все равно не имеет значения. Она не сломалась значительно раньше девяносто девятого, иными словами, некие глобальные, травмообразующие… Ох, прости, опять я на птичьем! Проще — трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения — естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…

— Что за идея?

— Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее — ни строчки.

— Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.

— Верно. Но кто сказал — дневник?

— То есть?

— Я ведь акцентировала несколько раньше — специально для тебя, между прочим, — что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.

— Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла «это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…

— Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ — записки, или назови его как угодно — писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.

— То есть она рассчитывала, что его прочтут?

— Рассчитывала, хотела, мечтала — не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.

— То есть страдала графоманией?

— Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только не вслух, а на бумаге. Так будет точнее. Кстати, психологи иногда берут этот метод на вооружение. В рамках арт-терапии. Но часто больной сам подсознательно находит оптимальную форму психологической защиты. Подобные дневники-фальшивки нередко пишут девочки-подростки. Эти, правда, часто в расчете на то, что их фантазии станут известны и приняты за истину.

— Она не девочка.

— Но старая дева. Я не ошиблась?

— Похоже, да.

— Эти до смерти предаются девичьим грезам. Не все, разумеется. Самые романтические натуры.

— Скажи еще, что она была влюблена в Непомнящего! Он, насколько я знаю, в ее произведении — герой номер один.

— Вполне возможно.

— Да? Это мысль. Но ее надо как следует обдумать.

— Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.

— Каким образом?

— Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?

— Легко.

— Так вот. Мне представляется, что большинство «дневниковых» записей, разнесенных, как полагается, по дням, написаны сразу. Единым, так сказать, массивом.

— То есть она садилась и, как настоящий писатель, шпарила текст, потом разбивала его на главы и подбирала даты.

— Вроде того. Не уверена, правда, что именно так работают настоящие писатели. Но то, что большие фрагменты текста, разбитые потом на десять и даже более дней, написаны единовременно — гарантирую. Она — по некоторым признакам — даже на короткое время не отрывалась от работы. Строчила подряд. Я так полагаю.

— Эксперты скажут точно.

— Вот и отлично.

— Но послушай, писать ведь могла вовсе не она.

«Дневник» могли попросту подкинуть…

— Нет, любимый, здесь я тебе не помощник. Для того чтобы ответить «она или не она?», я должна как минимум ознакомиться с десятком ее произвольных записок. Ну а как максимум — побеседовать с автором.

Второе — по определению — невозможно. А первое?

Если ты допускаешь мысль, что кто-то хитроумный написал и подбросил липовый «дневник», у него должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы уничтожить все подлинные ее записки.