Подземелья Лубянки - Александр Хинштейн

Вспомнилась утренняя роса на листьях, запах леса после дождя. В детстве любил упасть в траву и лежать, вглядываясь в небо, чувствуя, как забирает оно его целиком; испытывать странный притягательный ужас от осознания того, насколько ничтожен человек в бесконечной вселенной.

На раздумья времени не было. Быстро, наискось – так же, как визировал расстрельные дела, – набросал «предсмертную» записку. В последний раз оглядел свой необъятный кабинет, но никакой жалости не испытал. Только дома, когда зашел в комнату к спящему сыну Витольду, сердце сжалось от тоски.

Жена Анечка собрала необходимые вещи. Сходила, купила билет до Воронежа. Это сегодня-то, когда дети поголовно доносят на родителей, а жены на мужей!

Сколько ни бились, но так и не смогли истребить в русских женщинах эту всепоглощающую жертвенность. Господи, почему только в такие моменты понастоящему начинаешь ценить тех, кто тебя любит…

Последний поцелуй, последний взгляд… И вот уже состав отправляется от перрона. Прощай, Украина. Нет больше комиссара госбезопасности Успенского. Утонул в Днепре, который чуден только при тихой погоде…

До Воронежа Успенский не доехал. На всякий случай сошел в Курске. Пожил четыре дня у паровозного машиниста, которого встретил возле станции. Из квартиры никуда не выходил – боялся.

Оттуда поехал в Архангельск.

«Рабочие требуются?»: – нарочито грубым голосом спросил он в конторе «Северолес».

На него посмотрели с подозрением:

«Что-то не больно похожи вы на рабочего…»

Успенский скорее убрал за спину свои мягкие, ухоженные руки. Первым же поездом он отправился в Калугу. Оттуда до его села родного можно было рукой подать.

Легенда рабочего себя не оправдывала, хотя документы – за это Успенский мог поручиться – были в порядке. Поэтому в Калуге на смену рабочему пришел образ командира запаса. Именно так он и сказал ночному сторожу, у которого снял квартиру: «Командир в запасе. Готовлюсь поступать в Военную академию».

Но долго сидеть на одном месте было неимоверно тяжело. Хотелось знать, что происходит «на воле», ищут ли его, поверили или нет в самоубийство. И Успенский поехал в Москву.

Конечно, это было большим риском – его вполне мог увидеть кто-то из знакомых, – но есть, видно, какая-то сила, заставляющая людей совершать глупости даже против их воли. Недаром убийц так тянет на место преступления.

В справочном бюро, прямо у вокзала, он без труда получил адрес своего «первого учителя» Матсона.

Успенский знал, что Матсон арестован еще в июле 1937-го. Тогда, после ареста, и мысли не возникало у него снестись с семьей, чем-то помочь да просто хотя бы позвонить – чекистской, как и женской дружбы не бывает, – но теперь оказались они в положении примерно равном. Горе всегда объединяет. Успенский был уверен, что в этом доме его не выдадут.

Он хотел разыскать жену Матсона, думал, работает где-то на периферии, но его ждал приятный сюрприз. Лариса оказалась в Москве и даже – вот чудо – была дома.

Они долго молчали, глядя друг на друга.

«Пройдемся?» – предложил он наконец, и в этом коротком слове заложено было много всего, что не смел он произнести вслух.

Они шли по московским бульварам, хрустя свежевыпавшим снегом. Успенский любил зиму: она напоминала ему детские ощущения чего-то сказочного и чистого.

– Лариса, – без обиняков начал он, – меня должны были арестовать, но я сбежал из Киева. Скрываюсь по поддельным документам. Никого ближе тебя у меня нет. Конечно, ты можешь прогнать меня, я тебя не осужу.

Она молчала.

– Так что, уходить мне?

Вместо ответа Лариса прижалась к нему, пахнув такими знакомыми, кружащими голову духами. В памяти сразу ожило прошлое. Их знакомство. Первые, тайные свидания. Первая ночь. Дурманящий запах ее волос. До боли стиснутые зубы.

– Но ты понимаешь, ч е м это грозит. Если меня поймают, тебе не жить…

– Глупый, это не главное. Главное, чтобы рядом был тот, кого любишь… Проживем. Я буду работать еще больше, помогу и тебе устроиться.

Они расстались через день. Условились, что Лариса добьется отправки куда-то в провинцию и до этого момента Успенский безвылазно будет сидеть в Калуге.

Напрасно думал Успенский, что сидение в Калуге есть залог его безопасности. Вышло как раз наоборот.

Под Рождество к нему на квартиру заявился какой-то мужчина. Сказался начальником спецотдела райисполкома. Он долго и занудно расспрашивал хозяина о его квартиранте, и Успенский сразу понял: это ищут его.

Отчасти в этом он был виноват сам. Какой черт дернул его послать письмо свояченице в Тулу? За жену, видите ли, беспокоился. Хорошо еще, хватило ума не оставлять домашнего адреса – писать просил до востребования.

Значит, судорожно размышлял Успенский, письмо перехватили. Или сама Пузакова проболталась кому по глупости. Да, в конце концов, это и не важно. Важно другое: его ищут, и круг поисков сократился теперь до одной-единственной Калуги. Неделя, максимум две – и кольцо окончательно сожмется.

Для очистки совести он задворками дошел до почтамта, остановился в проходном дворе поодаль – оттуда здание и подходы к нему видны были как на ладони. Если ищут его именно в Калуге, здесь обязательно должна сидеть засада – ждать, когда он явится за письмом из Тулы.

Наметанным глазом Успенский сразу отфиксировал людей, с напускной беззаботностью фланирующих взад-вперед. Так и есть. Это провал.

Не заходя домой, прямо от почтамта полетел на вокзал. «В Москву, в Москву», – молоточками билось у него в висках.

Дома у Ларисы ждали его хорошие вести. Ей пообещали должность врача в Муроме. В Ларисином положении: муж и отец – враги народа – желание скрыться подальше от Москвы выглядело вполне естественно.

На том и порешили. Успенский едет в Муром первым, снимает квартиру и ждет ее там.

Новый год они справляли уже вместе.

Постепенно семейная жизнь начала входить в колею. Лариса работала. Появились новые знакомства. Для всех окружающих были они солидной семейной парой. Она – врач. Он – литератор.

Казалось бы, опасность миновала. Никто не интересовался «литератором», не наводил справок. Он даже осмелел до того, что решился прописаться в Муроме. Однако в начале марта на квартиру пожаловал участковый. Возможно, это была самая обычная проверка, но Успенскому уже везде чудился подвох. Несколько дней он скитался по Мурому, ночуя где придется до тех пор, пока Лариса не известила: опасность миновала.

Эта, может, и миновала. Но на горизонте возникла опасность иная – может быть, не менее серьезная. Их отношения с Ларисой стали давать трещину. Одно дело – периодически встречаться с женщиной (этакий адьюльтерчик) и совсем другое – жить с ней. Ларису начало раздражать то, что Успенский целиком сел ей на шею: нигде не работает, пьет и ест за ее счет.

«Помоги мне хотя бы сделать документы», – взмолился он после очередного скандала.

В это время Матсон работала в школе медсестер. Напечатать справку о том, что гр-н Шмашковский служил здесь помощником директора по хозчасти, равно как и выписать справку о лечении, не составило особого труда.

Разрыв был уже неминуем. В марте 1939-го Лариса уехала в Москву и назад больше не возвращалась. Вскоре от нее пришло письмо: все кончено, меж нами связи нет.

Успенский писал ей в ответ. Молил пощадить. Клялся в вечной любви. Но Лариса хранила молчание.

Через полгода он сторицей отплатит ей за все. «Это страшно развратная женщина, – покажет Успенский на допросе, – Будучи женой Матсона, Лариса Матсон одновременно сожительствовала с Нодевым[134] – заместителем Матсона, Ошвинцевым – председателем Облисполкома, Уборевичем[135] и Реденсом».

И еще:

«Между прочим, отец Матсон (Ларисы. – Примеч. авт.) – Жигалкович Г. В. содержался под арестом НКВД. Со слов Ларисы мне известно, что в целях освобождения отца она специально сблизилась с сотрудником ДТО НКВД (Дорожно-транспортный отдел. – Примеч. авт.) Соловьевым, который якобы вел следствие по делу ее отца. В результате в конце декабря 1938 г. Жигалкович был действительно освобожден».

… После ухода Ларисы Успенский окончательно понял, как смертельно он одинок. Весь мир ополчился против него.

Деньги подходили к концу, и он предпринял последнюю попытку – специально поехал в Москву, пришел к ней, упал на колени. Лариса и слушать не стала: прогнала.

Он вышел на улицу и замер. Что делать? Куда идти? Ему нужно было выговориться, он устал от вечного, гнетущего одиночества. Ноги сами понесли его на Сретенку. Здесь, на углу Садового, жил его ближайший приятель Виноградов, с которым служили когда-то вместе…

– Вот уж кого точно не чаял увидеть, – Виноградов явно обрадовался незваному гостю. Обнял, расцеловал.

«Значит, он ничего не знает», – понял Успенский.

– Как ты? Что ты? Из органов-то тебя, я слышал, поперли?