Возвращение в Итаку - Станислав Гагарин

На это ушло без малого четыре месяца. И вот, получив документы, я крепко пожал Загладину руку и медленно пошел с вахты, с трудом подавляя желание броситься вперед стремглав.

На углу я повернулся. В дверях стоял Загладин. Он поднял и опустил руку, «прощай, мол, Волков»… «До свидания» в этих случаях не говорят.

И я уходил все дальше, непроизвольно ускоряя шаги, дальше и дальше, и думал о Загладине, о его словах про волю и, не осознав еще до конца, что вот она, воля, вокруг меня, бери ее руками, щупай, пробуй на вкус, запах, нарезай, как пирог, кусками, и, не осознав всего этого до конца, вдруг неожиданно для себя громко рассмеялся и на ходу коснулся шершавой поверхности самого обычного жилого дома.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Капитан вспомнил, что обещал поговорить с дядей Петей, швейцаром, поднялся из-за стола, оставив Решевского и Галку, и пошел к выходу.

Дядя Петя был, как водится, на посту, шел двенадцатый час, с улицы никто больше в ресторан не рвался.

– Как живешь, дядя Петя? – спросил капитан.

– Спасибо, Волков, вот скриплю помалу, – сказал швейцар, принимая из рук капитана сигарету. – Вернулся, значит, Волков…

– Вернулся, дядя Петя.

Они замолчали, курили, затягиваясь дымом, и думали друг о друге.

– Стал я совсем старым, Волков, – пожаловался дядя Петя. – Прихожу с дежурства и всю ночь маюсь ногами, ломят, проклятые, устаю, Волков.

– Сколько же тебе лет, дядя Петя?

– Да семьдесят пятый пошел. Так я еще ничего, только вот ноги подводят…

– Давно пора на пенсию.

– Сам понимаю про это дело, Волков. Только вот боюсь, что покой он еще хуже; собьешься с размеренности и опять же затоскуешь без людей. Один ведь я, Волков, все родные в войну сгибли.

– Я тоже один, дядя Петя, – сказал капитан.

– Ты, Волков, молодой, тебе еще жить и жить, род свой на земле продолжать. Про это ты всегда думай. Море морем, а про земной свой долг забывать не моги… Понимаешь меня, Волков?

– Понимаю, – сказал капитан. – Спасибо тебе, дядя Петя.

Они докурили, и капитан вернулся в зал.

Гремел вальс.

Танцевали все, надсаживался оркестр, проносились мимо разгоряченные пары; синий дым под ослепительным светом люстр медленно ворочался над головами и нехотя уползал в ночь через раскрытые настежь окна.

Прижатый к столам капитан едва уклонялся от танцующих, им было тесно, и они двигались по залу, захваченные ритмом и музыкой; капитан едва продвигался к столу, а в спину ему ударяли слова стоявшей на эстраде певицы в коротком платье колоколом.

– Возвращайся! Там-парарам-там-там! Возвращайся! – пела она, и призыв ее повторял оркестр. Снова призывала певица вернуться, и ей вторил зал, не останавливая своего вращения по часовой стрелке. Капитан только сейчас заметил это и вспомнил, что почему-то всегда танцуют именно так – по часовой стрелке.

«А вот и они, – подумал капитан. – Сидят напротив и молчат. О чем они думают, Галка и Стас?»

– А вы что же? – спросил капитан. – Последний вальс?..

– Тебя ждали, – сказала Галка.

Капитан пожал плечами.

– Чашечку кофе с лимоном бы не грех, – сказал он.

– Уже заказали, – сказал Стас. – Сейчас принесут.

Капитан начал тихо злиться: все у них продумано наперед.

Зал тем временем кружился под крики «Возвращайся!», и капитану захотелось заорать во все горло: «Ну вот я и вернулся! И что?»

И тут вальс кончился. Оркестранты поднялись со своих мест, у помоста, на котором они все стояли, возник неожиданно Васька Мокичев. Он сказал что-то руководителю, и оркестранты снова взялись за инструменты, а Мокичев направился в сторону столика, за которым были капитан, Решевский и Галка, сел с капитаном рядом, толкнув его под столом коленом.

– Слушай, старик, для тебя играть будут, – шепнул он, наклонясь.

В зале погас свет.

Все ждали. На помосте выросла фигура саксофониста.

– По просьбе наших гостей, моряков, вернувшихся после перегона судов на Дальний Восток, исполняется народная песня о Колыме! – объявил по микрофону музыкант.

«Черти, – подумал капитан, – полосатые… В фольклор занесли».

Под эту мелодию танцевать никто не решился. Зал притих и молча слушал неведомо кем придуманную песню.

Капитану захотелось вдруг, чтоб никого не было рядом, он обозлился на Мокичева, тоже, уважил… Не то чтобы песня расстроила его, но, как говорят, не в жилу попал Васька…

Я знаю, меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь…

«Что же мне делать, – подумал капитан. – Говорят, за любовь надо сражаться. Надо. А кто определит, где начинается и где кончается любовь?»

Он повернулся к стене, с которой длинноволосая девушка протягивала ему ладони, полные янтаря.

«Зачем ты женился на Галке? – спросил себя капитан. – Ты ведь знаешь, что женщину нужно любить, забывая обо всем, или не любить вовсе… А можешь ли ты сказать, что Галка была для тебя дороже всего на свете? Да, в море ты думал о ней, торопился вернуться в порт. Но едва кончался срок пребывания на берегу, ты отдавал швартовы и опять уходил в море… Вот ты и остался с ним, с морем. Забудь о Галке. Это не твоя Пенелопа…»

– Пора идти, – сказал капитан. – Пойду расплачусь…

– Уже уплачено, – сказал Решевский.

– А кто тебя об этом просил?

– Олег, – сказала Галка, – не надо… Прошу тебя.

Весь вечер капитан старался незаметно заглянуть ей в глаза, словно надеялся прочитать там важное для него, но так ничего и не смог прочитать.

На выходе капитана перехватил Мокичев. Прощаясь, крикнул: «В нашу контору приходи завтра!» – и помчался догонять свою компанию.

– Пойдем пешком, – предложила Галка.

– Можно, – сказал Волков, а Решевский промолчал.

Они свернули направо и пошли по улице Комсомольской, той самой, где встретились днем.

Было около полуночи. Позади залязгал трамвай, потом все стихло, и только шорох шагов нарушал тишину, да цветущие липы стояли на их пути.

Все трое молчали, но каждый из них вел мысленный разговор с двумя другими и с самим собой, странный разговор, потому что из троих собеседников лишь один был воплощен во крови и плоти, а остальных он смоделировал сам.

В тишине, нарушаемой лишь редкими звуками ночного города, шел бурный спор о жизни, и самым удивительным было то, что никто не мог победить в этом споре, и все стороны были правы.

Улица была длинной, и они шли по ней, продолжая молчаливый разговор друг с другом.

«Чувствую, – подумал Решевский, – как надвигается нечто неизвестное… Так оно, наверное, и должно быть? »

Он ощутил, как Галкина рука скользнула к его локтю, осторожно прижал ее руку, посмотрел налево и увидел, что Волкова она тоже взяла под локоть.