Фонтан с шоколадом - Елена Чалова

Он бубнил и бубнил. Дина дрожащими руками начала расстегивать халат.

– Я позову сестру, – радостно сказал молодой человек. – Скажите… – Он опять поправил очки и некоторое время растерянно моргал. – Видите ли, у нас нет некоторых препаратов, которые могли бы весьма помочь в лечении. Вы могли бы их купить?

– Да. – Дина дергала бинты, кусая губы от боли.

Молодой человек взглянул на нее удивленно, потом оглянулся на меня, понял, что я ему не помощница, и обрел, наконец, человеческие черты. Он осторожно взял женщину за руки и сказал:

– Дина, послушайте меня. Я знаю, что вы волнуетесь за дочку. Я не Господь Бог и не могу ничего обещать. Но мы с вами должны вместе помогать вашей девочке. Понимаете? Вместе! Она такая молодец, она держится, она борется за свою жизнь, и я искренне верю, что все у нее будет хорошо. Знаете, у меня есть определенный опыт, и я действительно вижу неплохие перспективы. Просто нельзя сдаваться, понимаете? Давайте договоримся: вы продолжаете сцеживаться и покупаете лекарства, какие я скажу. Они, к сожалению, очень дорогие, но нам нужны буквально миллиграммы – одна, иногда две ампулы.

Он осторожно положил руки Дины ей на колени и продолжал, сделав шаг назад:

– Кроме того, я попрошу вас назвать девочку. И… вы верующая?

Дина молча кивнула.

– Тогда дайте девочке имя по святцам и окрестите ее. У нас тут каждый день бывает сестра из монастыря, и отец Иоаким не забывает. Поговорите с ними. Вот увидите, вам станет легче. – Он вынул из кармана белого халата листок бумаги. – Это лекарства и телефоны, по которым можно узнать, где их купить. Они стоят больших денег, но постарайтесь купить хоть часть. И приходите к дочке почаще. Да-да, я знаю, днем это непросто – мы проводим с детишками всякие манипуляции и не пускаем в это время никого… но мы с вами что-нибудь придумаем. А уж вечером, когда большая часть персонала уходит, вы спокойно можете приходить и сидеть с ней, я предупрежу сестер. Договорились?

Дина кивнула и опять схватилась за бинты. Как только руки ее коснулись груди, лицо исказилось от боли, и она застонала. Доктор сжал губы и молча вышел. Буквально через минуту в палату влетела сестра. Щеки ее пылали, и она быстро подскочила к Дине и принялась сматывать ткань, приговаривая:

– Что я-то, она сама, а я виновата, вот и жалей вас после этого, еще и крайняя оказываешься, больно надо. Терпи теперь! – закричала она на бедную Дину.

Ой, что потом было, даже вспоминать не хочется. Ужас что.

Бинты сняли, и после одной мучительной процедуры разбивания затвердевших узлов и комков молоко из Дины буквально полилось. Ей достаточно было поднести к груди стакан и слегка сжать сосок пальцами – и струя била в дно, рикошетом разбрасывая непрозрачные брызги. Молоко у нее оказалось насыщенного кремового цвета, даже желтоватое немножко – не сравнить с моей водичкой. Вчера вечером, как врач и обещал, он отвел Дину к девочке, и она просидела у нее довольно долго. Деловой подход молодого врача помог, и мать как-то начала перестраиваться с мысли, что ребенок умирает, на надежду, что ее дочка поправится. Я была этому несказанно рада, потому что сегодня утром мне принесли мелкого, и хоть Дина расстроилась и ушла, чтобы не смотреть, как я кормлю, но я все же знала, что теперь она надеется и ждет – и ей и мне стало легче. Сегодня же утром к нам перевели девочку – вернее, женщину из соседней палаты, которую скесарили почти одновременно с нами, и ей тоже приносят ребенка, так что мне не так одиноко.

Новую соседку зовут Дарья, и она старше нас, ей лет тридцать пять. Надо сказать, она мне понравилась. Быстро и по-деловому расспросила Дину и меня про детей и кивнула:

– Вам повезло, что тут рожали.

– Везенье сказочное, – буркнула Дина.

– Можешь смеяться, но так и есть. В другом месте никто и не стал бы возиться с твоей малявкой, да и аппаратура такая не везде есть. Сказали бы, что родилась мертвая, – и привет.

– Такого не может быть! – вырвалось у меня.

Дина тоже смотрела недоверчиво.

Женщина взглянула на нас жалостливо.

– Молодые вы еще, – с завистью сказала она. – Я вот, когда поняла, что второй у меня будет, рванула сюда со всех ног. Были б деньги – уехала бы за границу рожать. Но набрали только на эту клинику. Я своего старшего рожала в девяносто втором году. Вам не понять, что за год – роддома пустые, в стране жрать нечего, во всех магазинах очереди километровые, и народ злой – не как сейчас. Никто беременную к прилавку без очереди не пропускал. Я и в обморок упала в магазине, и все равно насрать всем было. Бабки губы подожмут и шипят вслед: голытьбу плодят, ходит тут, корова, нашла время рожать. Даже в женской консультации открытым текстом говорили: зачем вам это сейчас? Но я твердо решила, что аборт делать не буду – очень ребеночка хотелось. Вот направили меня из районной консультации рожать в специализированный роддом – у меня резус отрицательный, и все постоянно мне твердили про возможный резус-конфликт и что угроза выкидыша у меня от него… хоть все анализы крови были нормальные. В роддом тоже попасть непросто – и денег заведующей дали, и все такое. Родители мои бегали, не знали, кому еще что сунуть, так им внука хотелось. Скесарили меня нормально, ничего не могу сказать. И ребенка быстро принесли. Маленький, но чмокал губами, а там кто его знает – ест он или нет. Родителям сказали, что обследование ребенку сделали и все в норме, а мне педиатр сказала, что у него шумы в сердце и надо бы УЗИ сделать, да аппарат у них для грудных не приспособлен, надо машину заказывать да везти куда-нибудь. Вот вы выпишетесь через пару дней и сами съездите. Ну я-то дура дурой, мамина дочка, уверенная, что все обо мне заботятся и о дите моем думают, киваю, да, спасибо, да. А на следующий день у ребенка наступила декомпенсация.

– Что?

– Сердце у него отказало. Оказывается, у него врожденный порок – отверстие в перегородке между двумя половинками сердца. Все бы не так страшно, если бы сразу выяснить, – и поддержать можно было, и терапию начать. А так – он просто почти умер. Нас в больницу, а там мне: ну и что это? Рефлексов нет, того нет, и что вы от нас хотите? Я, честно сказать, плохо помню, что было. Знаю, что родители подписали за меня разрешение на экспериментальное лечение. Что доставали какие-то лекарства через знакомых и за границей. Я лежала в той же больнице в палате для мам. Окна там были выбиты – в начале мая месяца, – и кормить нас никто не кормил. Три раза в день пускали к ребенку – покормить… да он и не ел, так, держала я его на руках. Еще я ходила гулять. В шикарном саду при больнице яблони цвели как сумасшедшие. И в город отпускали, только я вдруг поймала себя на мысли, что смотрю на чужих детей и думаю: а мой будет когда-нибудь вот так копать песок? А кататься на велосипеде? Это было мучительно, и я гуляла только в саду. Не поверите, но с тех пор я не люблю цветущих яблонь. Как-то они меня не радуют… А как состояние стабилизировалось и дело подошло к выписке, ко мне врач пришла и открытым текстом сказала: не забирайте ребенка, напишите отказ. Вы молодая, родите себе еще. А этот плод изначально был дефектен, да еще кололи мы такими препаратами, которые неизвестно какие побочные эффекты дать могут. Ребенку три месяца, рефлексы у него никакие. Ни на что он не реагирует, глазами не следит, голову не держит. Для меня это было дико. Я ничего не понимала, не могла осознать, что живого ребенка можно вот так, глядя в глаза матери, назвать дефектным плодом.