Горечь таежных ягод - Владимир Петров

— Майор Сизиков приказал ему повернуть?

— Нет. Но он открытым текстом завернул ему такое… Мне стало стыдно за майора Сизикова, потому что капитан Ламанов — самый уважаемый офицер в дивизионе. Его любят солдаты.

Хабалов поймал себя на том, что сообщение его нисколько не удивляет. Очевидно, потому, что внутренне оно не было для него новым. Он знал об этом радиоразговоре: о нем упоминали и Сизиков и Ламанов. Говорили спокойно, не вдаваясь в подробности.

— Они ведь друзья, а между друзьями чего не бывает…

— Неправда! — выкрикнула она запальчиво, поднимаясь на носки и приблизив лицо, словно стараясь разглядеть в темноте, искренен ли Хабалов. — Неправда, товарищ майор! Настоящие друзья так не поступают.

Конечно, не поступают, но не будет же он говорить об этом. Не ей судить о взаимоотношениях своих старших начальников. И вообще, на каком основании, по какой причине она считает возможным и нужным вмешиваться в это щекотливое дело? Впрочем…

— Вы давно знаете капитана Ламанова?

Она нахмурилась, уловив поворот в разговоре.

— Давно. Во всяком случае, дольше, чем вы.

— Не думаю…

В окнах штаба вспыхнул свет, и темнота перед беседкой сделалась зыбкой, перечеркнутой причудливой сеткой, сплетенной из сотен гибких теней. Хабалов стоял спиной к окнам и хорошо видел только ее глаза, оказавшиеся в полосе света, их немигающий, напряженный взгляд. Он вдруг ощутил волну теплого чувства. Неужели она не понимает, что у них обоих одинаково доброе отношение к Леше Ламанову и что им, единомышленникам, стоило бы поподробнее, а главное, искреннее поговорить о его судьбе.

А может быть, этого не нужно вовсе? Не нужно потому, что ничего, в сущности, не изменит в ее собственной судьбе?

— Расскажите, пожалуйста, о Ламанове. Я ведь очень мало знаю о его теперешней жизни.

Он очень сомневался в том, что она продолжит разговор: слишком прозрачным был намек. Но она поняла Хабалова, правильно поняла.

— Он жил в нашем поселке больше года. Это недалеко отсюда. Тогда еще только строился военный городок, и офицеры были расквартированы на частных квартирах. Леша жил у соседей, мы с ним бывали на танцах. Всего несколько раз. Он очень добрый человек. Мы были друзьями. Только друзьями. Потом переехал сюда. А я поступила на военную службу. Я там не могла оставаться одна…

Она говорила спокойным, тусклым каким-то голосом, с небольшими паузами между фразами, как будто вспоминала давние-давние события.

— Мне обидно за Лешу… Ему трудно здесь — я это знаю.

Хабалов осторожно взял девушку за локоть, давая понять, что им пора заканчивать беседу. Надо было остановиться, потому что всякий разговор полезен только до того времени, пока за словами возможны дела. К сожалению, он ей ничем помочь не мог, а в словах она не нуждалась.

Они сделали несколько шагов, отстраняясь от цепких ветвей боярышника.

— Не беспокойтесь, — сказал Хабалов. — Леша Ламанов уедет в другую часть. И вероятно, скоро.

Остановившись, она помолчала, трудно вздохнула:

— Может быть, это и к лучшему.

Утром, перед отъездом, Хабалов зашел в кабинет к майору Сизикову, и они долго беседовали по поводу технического обеспечения, прикидывали фонды и сметы по запчастям и горюче-смазочным материалам. Хабалову нравилось, что Дмитрий Иванович был с ним учтив, предупредителен и сдержанно-суховат. Собственно, так ведь и положено было беседовать с офицером вышестоящего штаба. И еще Хабалов только теперь понял, что он с Сизиковым, да и с Ламановым тоже, никогда не дружил. Десять лет назад между ними намечались приятельские отношения, но не состоялись. Скорее они были просто знакомыми, давними знакомыми.

Какие же они могли быть друзья или приятели, когда у них во вчерашних беседах дело так и не дошло до настоящей искренности? Хотя, пожалуй, фальши тоже не было. Так ведь дружбу определяет только искренность.

Впрочем, все это всерьез Хабалова не интересовало. Он приехал и уехал, и вряд ли судьба еще раз сведет его с Дмитрием Ивановичем.

А Сизиков и Даманов оставались здесь, под одной крышей, у кормила одного дела. Очень важного дела, к которому причастны не только десятки людей, но интересы государственного масштаба.

Хватит ли у обоих мужества, великодушия, доброты, наконец, просто ума, чтобы реально оценить остроту и необычность ситуации?

Хабалов просидел в кабинете Сизикова около часа, они поговорили о многом, но так и не обмолвились ни словом об итогах хабаловской командировки, которая подходила к концу. Оба старательно и осторожно обходили малейшие намеки на это. Хабалов прекрасно понимал, что за внешней сдержанностью Дмитрия Ивановича скрыта вполне определенная отчужденность. Вряд ли Сизиков обижался: он просто понял, что официальность — самое подходящее и разумное в их отношениях вообще. Надо полагать, Сизиков о многом успел подумать после их вчерашнего разговора и особенно вечернего чаепития, прошедшего принужденно, натянуто-чопорно, несмотря на все старания Анны Никитичны.

Майор Сизиков вызвал из гаража машину, и они вышли на крыльцо, хотя до отъезда еще оставалось десять минут. Было пасмурно, моросил холодный дождь, но все равно на крыльце Хабалов чувствовал себя как-то легче, уютнее, чем в прокуренном полутемном кабинете.

— Будешь возвращаться на катере? — спросил Сизяков.

— Да. Больше ведь не на чем.

— Мне сообщили, что с завтрашнего утра начнется движение по железной дороге. Может, переночуешь?

— Нет, — сказал Хабалов. — Надо ехать. У меня много срочных дел. А здесь все закончено. Осталось лишь написать итоговый рапорт.

— Ну и какие ты делаешь выводы? — осторожно спросил Дмитрий Иванович, и Хабалов внутренне усмехнулся: осмелился-таки заговорить об этом, спросить первым…

— Выводы? Думаю, ты о них догадываешься. Первое: в случившемся виноваты оба. Второе: отношения у вас с Ламановым ненормальные. Ты согласен с этим?

— В принципе, — Сизиков неловко улыбнулся. — Но ведь все дело в том, как эти выводы преподнести.

— Объективно или субъективно? — Хабалов помолчал, поглядывая на шершавую асфальтовую площадку, медленно чернеющую под дождем. — Наверное, в чем-то выводы будут не в твою пользу…

— Спасибо за откровенность.

— Видишь ли, Дмитрий Иванович… Конечно, проще было бы безоговорочно подтвердить содержание твоего рапорта, тем более что формально во всем виноват капитан Даманов. Но ведь так называемая «предыстория», о которой ты говорил, начинается с тебя?

— Что ты имеешь в виду?

— Как тебе сказать… Вот в штабе все считают, что вы с Ламановым давние боевые друзья. Не так ли?

— Да, друзья, — кивнул Сизиков. — Были…

— Существенное добавление. Но не это сейчас важно. Я хочу тебе напомнить тривиальную вещь: дружба — это прежде всего взаимная ответственность. Говорят же: «друг за друга в ответе». Не кажется ли тебе, что ты всегда забывал об этом?

— Ого! Это уже похоже на поучения! — усмехнулся Сизиков. — Теперь, надо полагать, очередь за раскаянием?

— До раскаяния дело еще не дошло… А вот иногда посмотреть на себя со стороны надо, Дмитрий Иванович, полезно.

— Согласен. Но при чем тут Ламанов?

— При том, что очень часто ты сам, как в зеркале, — в делах твоих друзей.

— Ну, если следовать этой странной логике, то можно зайти слишком далеко. Например, доказать, что во всей истории с пусковой установкой виноват я.

— А что тут странного? Ты же сам признал, что разделяешь эту вину.

— Но совсем по другой причине.

— И еще плюс — по этой. Я так считаю.

Они начали заметно горячиться, и вывернувшийся из-за угла «газик» подоспел кстати. Хабалов искренне обрадовался, увидав знакомое лицо шофера. Сизиков достал сигареты, нервно порылся в пачке, но закуривать не стал, видимо вспомнив самим же установленные строгие правила насчет курения.

Хабалов поднял портфель, помедлил, потом сказал:

— Извини, Дмитрий Иванович, за прямоту. Хотелось, чтобы ты меня правильно понял.

— Я подумаю, — сухо сказал Сизиков, провожая его к машине. — До свидания, Андрей Андреевич. Счастливого пути!

Минуту спустя «газик» затормозил у проходной, и Хабалов поежился, встретив синевато-стеклянный блеск нацеленного телеобъектива: майор Сизиков, очевидно, поглядывает сейчас на экран, жестко трет подбородок, прежде чем произнести короткое «пропустить».

Из кирпичного домика КПП вышел незнакомый дежурный сержант, за ним вразвалку, не спеша по ступенькам спускался… капитан Ламанов. Подошел к машине, протянул руку в распахнутую дверцу, и они поздоровались-попрощались одновременно.

— Так на чье имя писать, Андреич? — спросил Ламанов.

— Пиши прямо на имя генерала. Но так, чтобы рапорт шел по инстанции.