Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - Петр Каратыгин

Когда доставили мне табакерку, он, смотря на этот подарок, повесил нос. Он ожидал червонцев, а табакерку разделить пополам было довольно затруднительно и порешить тут мудрено: кому крышку, кому дно. Григорьев, нахмурясь, начал щипать свою волосяную бородавку на подбородке, что было постоянной его привычкой при затруднительных обстоятельствах.

— Как же ты думаешь на счет нашего уговора? — спросил он меня наконец.

— Мне бы не хотелось продавать табакерки, — отвечал я ему, — я сберегу ее себе на намять.

— Прекрасно, но… в таком случае, как же мы с тобою разделаемся?

— Очень просто: пойдем к золотых дел мастеру, пусть он ее оценит и, по его оценке, я выплачу тебе половину.

— Ну, так и быть; пойдем вместе.

Мы пошли, как теперь помню, в Большую Морскую и я моему товарищу предоставил выбирать любой магазин. Вошли в один из них… Золотых дел мастер оценил табакерку в 230 руб. ассигнациями; но Григорьев мой начал с ним спорить и утверждать, что табакерка стоит, вероятно, гораздо больше, и тут же прибавил ему очень наивно, что мы-де вовсе не имеем намерения ее продавать, а, напротив, сами хотим ее купить и потому нам необходимо знать настоящую ее цену. Немец снова положил табакерку на весы и вторично сказал, что она не стоит больше того, как он оценил ее прежде. Мы вышли из магазина и Григорьев начал бранить немца.

— Он обманывает нас, мошенник! Пойдем к другому. Зайдем вот к этому, — сказал он мне, показывая на вывеску другого золотых дел мастера.

— Зайдем.

Этот, на его горе, оценил табакерку еще дешевле. Григорьев бесился и, без церемонии обругал его ни за что, ни про что.

— Пойдем, пожалуйста, к третьему, — сказал он; — зачем же позволять мошенникам обманывать себя.

Мы пошли к третьему, который на грех был еврейского происхождения и сбавил цену табакерки еще на несколько рублей. Григорьев, выходя из этого магазина, просто уж вышел из себя и сказал мне с ожесточением:

— Ну, сам посуди: можно-ли верить жидам: они и Христа оценили в 30 серебренников!!

Пошли к четвертому, к пятому: та же история. Наконец мне наскучило это шатанье и я сказал ему решительно, что надо же чем-нибудь покончить:

— Зайдем к последнему, и что он скажет, на том и остановимся.

Григорьев согласился, и мы, по его выбору, зашли в следующий магазин; но, увы! этот мастер оценил спорную табакерку в 220 руб. ассигнациями. Григорьев морщился, но он дал мне слово остановиться на последней оценке и мы тут окончили наши мытарства.

Говоря по справедливости, осуждать моего товарища, за его желание получить на свою долю большую цену, не следует, — он в то время был человек молодой и получал скудное жалованье; к тому же, я все-таки ему единственно был обязан за этот подарок; без его содействия, я бы ни за что не решился преподнести принцу моей ничтожной работы. Вскоре, собравшись с деньгами, я отдал Григорьеву, по нашему уговору, 110 руб., но он все-таки после утверждал, что немцы и жиды — плуты и мошенники, которые на каждом шагу надувают честных людей.

Глава XX

Василий Иванович Рязанцев. — Александр Иванович Храповицкий и его чудачества.

Покойный Рязанцев, краса и гордость нашей сцены, был артист замечательный. Он перешел на петербургскую сцену с московской в 1828 и с первых же дебютов сделался любимцем публики и товарищей[34].

Это был, действительно, замечательный комик. Он был набольшего роста, толстенький, кругленький, краснощекий, с лицом, полным жизни, с большими черными и выразительными глазами; всегда весел и натурален, всегда симпатично действовал он на зрителей. Такой непринужденной веселости и простоты я не встречал ни у кого из своих товарищей в продолжении моей службы. При появлении его на сцену, у всех невольно появлялась улыбка и комизм его возбуждал в зрителях единодушный смех. Жаль, что этот преждевременно погибшие артист, был подвержен нашей национальной слабости, обыкновенной спутницы русских самородных талантов. Разгульная жизнь много вредила ему серьезно, изучать свое искусство. Ему случалось зачастую выходить на сцену с нетвердой ролью, но зато он имел необычайную способность слушать суфлёра и умел всегда ловко вывернуться из беды.

Вот один закулисный анекдот, который дает некоторое понятие о его сметке и находчивости.

Однажды мы играли трехактную комедию, под названием «Жена и должность», переведенную с французского Мундтом. На последней репетиции Рязанцев не отходил от суфлёрской будки и, как говорится, «ни в зуб толкнуть». Тогда был у нас инспектором драматической труппы некто Храповицкий, Александр Иванович, отставной полковник Измайловского полка. Он всегда сиживал подле суфлёра и строго следил за порядком. На этот раз он морщился, вздыхал, пожимал плечами, тер себе затылок и вертелся на стуле, как на иголках. Наконец, в 3-м акте терпение его лопнуло; он вскочил и сказал Рязанцеву:

— Что же это значит, братец? Как же ты будешь играть сегодня вечером?

— Ничего, Александр Иванович, утро вечера мудренее… сыграю как-нибудь.

— Как-нибудь! — вскричал Храповицкий в бешенстве. — Нет, любезный, ты меня извини, но всему есть мера. Эта комедия переведена Мундтом (Мундт в то время был секретарем директора, князя Сергея Сергеевича Гагарина), он завтра скажет директору, что я ни за чем не смотрю, и мне будет нахлобучка. Не прогневайся, любезный, я хотя тебя очень люблю, но не намерен из-за тебя получать выговоров. Дружба — дружбой, а служба — службой. Я сегодня приглашу его сиятельство в театр полюбоваться, как ты занимаешься своею должностью.

С этими словами он ушел с репетиции, не досидев до конца, чего никогда с ним не случалось. Рязанцев хладнокровно посмотрел ему вслед, махнул рукой и сказал: «дудки! он не в первой меня этим стращает, да нашего директора к нам в театр и калачом не заманишь». (Действительно, кн. Гагарин весьма редко удостаивал нас этой чести; он являлся в русские спектакли по экстраординарной какой-нибудь надобности, например, когда Государь приезжал в театр, или когда после пьесы был какой-нибудь маленький балет, или дивертисмент). В тот вечер, перед нашей комедией, шел какой-то водевиль: я оделся, вышел за кулисы, и увидев кн. Гагарина в его директорской ложе, побежал сказать Рязанцеву об этом неожиданном госте.

— Ну, брат Вася, плохо! Кн. Гагарин приехал! Он верно явился для нашей комедии; видно Храповицкий сдержал слово.

— Вот это подло, — сказал Рязанцев, — не ждал я от Храповицкого такой низости.

Тут он начал торопливо одеваться и позвал к себе в уборную нашего суфлера, Сибирякова, которого заставил начитывать ему свою роль. Рязанцев продолжал одеваться, раскрашивать свою физиономию, а суфлер торопливо читал пьесу около него, как дьячок. Тут режиссер позвал всех на сцену и Рязанцев сказал Сибирякову: