Сталинъюгенд - Алексей Кирпичников

Вано не хотел представлять себя на месте следователя. Он сразу ощутил, что этот человек — заклятый враг, желающий его гибели. Ощутил, даже несмотря на доброжелательный тон этого человека и некоторую участливость. Но душу разрывал страх. И этот страх нёс парня к тому, чтобы, захлебываясь, начать говорить. Говорить всё, что знал и о чём догадывался. Говорить — без умолку, чтобы только заглушить в себе этот страх. Чтобы хоть на минуту оттянуть следующий вопрос. Но, несмотря на юность, несмотря на этот пронзивший его насквозь страх и несмотря на неопытность, как только он услышал убаюкивающие рассуждения Влодзимирского о помощи следствию, чутьё подсказало: отец был абсолютно прав — чем больше деталей он выложит, тем больше новых вопросов ему зададут, и продолжаться это будет без конца.

— А что ещё я должен вам рассказать? — Ваня едва сдержал порыв разоткровенничаться с этим ужасным человеком.

— Всю правду о преступных замыслах «Четвёртой Империи».

— Да я о ней только краем уха слышал. Меня это не касалось.

— И Серго ничего с тобой не обсуждал?

— Почему, он говорил про игру. Но она его увлекала очень недолго, а потом, как я понял, он оставался в организации по инерции. Да вы лучше его самого спросите!

— Я, наверное, догадаюсь, у кого из вас, о чём спрашивать. Ответь на вопрос, отчего, зная об антисоветском характере организации Шахурина, ты не сообщил о её существовании органам госбезопасности или кому-то из старших?

— …Я никому о ней не рассказывал, поскольку не придавал этому значения. Я вообще ничего не знал об антисоветских настроениях в организации.

— А кто из взрослых имел к ней отношение?

— Я ничего больше не знаю.

— Очень жаль, что ты не хочешь по-хорошему, — сухо подвёл черту Влодзимирский. — Но мой совет — когда пойдёшь в камеру, постарайся всё вспомнить. Если что-то придёт на ум, попросишься на допрос.

— Хорошо, я постараюсь.

13

После долгих размышлений, первым решился похлопотать за сына — Хмельницкий. Генерал понимал, что одноклассников арестовали с высшей санкции, а значит, и ходатайствовать надо было перед Сталиным. Рафаила Павловича воодушевило, что Верховный вскоре сам объявился рядом. Через два дня после ареста мальчишек Иосиф Виссарионович приехал на выставку трофейной техники, куда уже начали поступать новые экспонаты с полей боёв на Курской дуге. Хозяин, пришедший на осмотр в сопровождении Берии, Устинова и Василевского, остался доволен увиденным. Перед самым уходом он благодушно спросил у начальника выставки:

— Ну, как дела, Руда? Поправился после ранения?

— Так точно, товарищ Сталин!

— Ты что такой официальный сегодня?

— Иосиф Виссарионович, хочу обратиться к Вам с просьбой, и считаю себя не вправе делать это не по Уставу.

— Что произошло?

— Товарищ Сталин, у меня в семье большая беда — арестован сын Артём. Я, конечно, понимаю — «ни за что» у нас в тюрьму не сажают, но парню только пятнадцать… и хотелось, чтобы степень его вины определили как можно скорее.

— Ты прав насчёт того, что у нас «ни за что» не сажают. Сколько мне помнится, он не один по делу проходит… Этим занимается госбезопасность. Ей и карты в руки, всё выяснить, как положено. Так, товарищ Берия?

Оберчекист, напряженно слушавший диалог, сразу встрепенулся:

— Совершенно верно, товарищ Сталин.

— Ну вот, если товарищ Берия подтвердил, что чекисты над этим вопросом работают, то давай-ка, Руда, мы с тобой вместе и подождём результатов. Содержат их хорошо. Можешь не волноваться. А по всём остальным вопросам обращайся к товарищу Меркулову. Я его функций на себя перенимать не вправе.

— Спасибо за разъяснения, товарищ Сталин.

По большому счёту, Хмельницкий ничего другого от Вождя не ожидал — решение обратиться к Верховному спровоцировал родительский инстинкт, поэтому о разговоре с Иосифом Виссарионовичем он поделился только с женой, да и то в постели, перед сном.

Анастас Иванович Микоян, всё время напряжённый от беспокойства за судьбу детей, находился в двусмысленном положении. После давнего, первого, разговора со Сталиным ему стало совершенно невозможно обращаться с вопросом, как идут дела, к кому-либо кроме самого Хозяина. А спрашивать Иосифа, что тот надумал, казалось самоубийственным. Да и что спрашивать?

«…Коба, почему ты приказал арестовать моих мальчиков? Ты что, отправишь их в лагерь»? — Очень хорошие были бы вопросики.

Приходилось мучительно и унизительно ждать, поскольку Сталин ни разу после инициированной Микояном беседы не вернулся в разговорах к событиях на Каменном мосту.

Анастас Иванович составлял в уме различные комбинации.

«Если отвлечься от состояния Вани и Серёжи, то логика подсказывает, что ребят со временем всё-таки выпустят. Их кровь не нужна Сталину. Того должен на первых порах удовлетворить компромат, собранный против меня. Но компромат станет ценным, если докажут их вину. Поэтому крутить будут — до конца. Дай-то бог, чтобы с ними обращались по-человечески. А мне теперь, даже при лучшем исходе, всю жизнь на крючке у Кобы болтаться. Да… сделанного не вернёшь — придётся уповать на то, что сегодня я Сталину пока ещё нужен».

Однако все эти стратегически успокаивающие размышления разбивались о факт заключения мальчиков в тюрьму.

В очень плохом состоянии находилась Ашхен Лазаревна. Дети были для неё всем. Прошёл уже год с момента гибели второго сына, Володи, а мать так и не смирилась с мыслью, что его уже нет. Возможно, причиной тому стали очевидцы воздушного боя. Когда подбили самолёт Владимира Микояна, несколько наших лётчиков видели, как его машина загорелась и штопором ушла к земле. Однако, упав на вражеской территории, машина не взорвалась — это оставляло хоть какую-то надежду, и мать верила, что Володя жив. Она молилась, чтобы ничего страшного не случилось с двумя другими её сыновьями, Степаном и Алексеем, ежедневно совершавшими боевые вылеты, а беда пришла совсем с другой стороны — страшная сила захватила двух младших, захватила здесь, в Москве, где почти всемогущим был их отец. И тем больший ужас охватил Ашхен Лазаревну, что Анастас ничего пока не предпринимал, чтобы повлиять на облегчение судьбы Вани и Серёжи. Даже любые её попытки поговорить с мужем на больную тему Микоян в корне пресекал, но материнское сердце оказалось сильнее осторожности сановного отца — презрев страх, несчастная женщина по-своему искала утешения и старалась хоть что-нибудь узнать о детях. Несколько раз она решалась позвонить маме Пети Бакулева. Только что нового могла ей поведать Валентина Петровна?