Банда 6 - Виктор Пронин

— Павел Николаевич... Проводите меня, пожалуйста, а то... Понимаете, мне страшно.

— Мне тоже, — сказал Пафнутьев и вышел на площадку вслед за Светой. Не оглядываясь, она поднялась по винтовой лестнице и направилась в свою комнату. Пафнутьеву ничего не оставалось, как последовать вслед за ней.

— Павел Николаевич... Понимаете... Я должна признаться.

— Признавайся.

— Когда Шаланда только что рассказывал о всяких подробностях, когда он начал показывать фотографии... И Объячева, и остальных... Вы помните, что я сказала о бомже?

— Очень хорошо помню.

— Так вот, я еще должна открыть одну вещь, чтобы уж между нами не оставалось ничего невысказанного... Можно?

Света поднялась на цыпочки, приблизила потрясающие свои губы к самому уху Пафнутьева и прошептала несколько слов. Потом, видимо решив, что этого недостаточно, добавила еще что-то.

— Я не хотела ничего плохого.

— Конечно, — быстро ответил Пафнутьев.

— Он сказал, что хватит мне без толку по дому болтаться... Ночь, говорит, моя, добавь огня... Это реклама такая.

— И ты добавила?

— Как сообразила... Я же ведь глупая баба.

— Не такая уж и глупая, — озадаченно протянул Пафнутьев. — Ладно, пойду. Закройся и никому не открывай. Только мне, поняла?

— А вы меня простили?

— Если речь идет обо мне... То да, я простил.

— И не сердитесь за то, что я сделала?

— Не сержусь, — усмехнулся Пафнутьев, только сейчас осознав, насколько дикий разговор идет у него с этой красавицей.

— И никогда не будете попрекать этим?

Не выдержав, Пафнутьев рассмеялся — таких обещаний у него еще никто не требовал. Но ответил честно и искренне:

— Я никогда не буду тебя этим попрекать!

Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо — свои, личные, обещания выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.

— Думаю, все обойдется, — сказал он. — Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.

— Хорошо, — легко и безропотно согласилась Света, — оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова.

— Значит, надо, — она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял — не дура она, ох не дура. Света смеялась, шутила и куражилась, представляясь совсем не той, какой была на самом деле.

— До скорой встречи.

— Пока, — на этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. — Я позвоню, ладно?

— Света, — медленно проговорил Пафнутьев, — в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.

— Да-а-а?

— Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов — протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений... Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.

— Скажите, а вас не отстранят от дела?

— Почему меня должны отстранить?

— Ну... — она помялась. — По разным причинам... Дескать, личные отношения...

— Ха! Размечталась! — и Пафнутьев весело вышел из комнаты; плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень — кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.

Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.

Наконец человек поднялся — это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.

— Не меня ли вы ищете? — спросил Пафнутьев нарочито громко.

Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но, ничего не увидев, остался на месте.

— Это вы, Павел Николаевич?

Пафнутьев вышел из тени.

— Как вечерние новости? Закончились?

— Да, там уже идет какая-то американская игра...

— Интересная?

— Американская... Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости... Чушь.

— Вы меня искали?

— Почему вы так решили? — насторожился Вьюев.

— Мне кажется, вы что-то хотели сказать.

— Хотел... А сейчас вот думаю: стоит ли...

— Стоит.

— Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, — протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:

— Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли, и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью — праведную кровь!

Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови — все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.

— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете? — наконец пролепетал он. — Какая кровь, какой разврат... Что вы говорите, Павел Николаевич, как вы можете?

— Лермонтов, — сказал Пафнутьев уже обычным голосом. — Михаил Юрьевич. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом году прошлого века. Заметили мистику?

— Какую мистику? — прошептал Вьюев.

— Цифры! — воскликнул Пафнутьев с непонятной убежденностью. — Цифры, обозначающие даты рождения и смерти как бы поменялись местами. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом.

— Что же из этого следует?

— Худолей говорит, что все цифры, характеризующие преступления в этом доме, не имеют законченных форм, они как бы растекаются, они зыбки и неустойчивы, постоянно меняют свою суть, свое значение.

— Не понимаю!

— Тройка может превратиться в восьмерку, единица — в семерку, шестерка переворачивается и становится девяткой.

— И что? — просипел Вьюев.

— Худолей говорит, что будут трупы.

— О боже...

— Нам надо поговорить, — твердо сказал Пафнутьев.

— Да, наверное, это необходимо. Худолей прав, еще могут быть жертвы... Убийцы не остановятся, пока не достигнут своих целей. Вы должны все знать, вам необходимо все знать, иначе...

— Где ваша комната?

— Вот здесь, направо.

— Идемте, — сказал Пафнутьев и первым шагнул в темноту.

Где-то внизу продолжал работать телевизор, ведущий с потеками пота вдоль ушей, визжа от азарта, вручал утюги, сковородки, стиральные порошки, прокладки, оснащенные крылышками, прокладки без крылышек, которые не пропускали влагу и позволяли задирать ноги, прыгать в машины, перемещаться в пространстве, не оставляя следов. Это для Пафнутьева было в прокладках самым важным — с ними человек мог вести себя в жизни раскованно и непредсказуемо, не оставляя следов. Поэтому рекламу прокладок всегда он просматривал чрезвычайно внимательно, вслушиваясь в каждое слово, всматриваясь в каждый кадр, не переставая возмущаться, — ну почему не показать, как именно пользоваться этими прокладками, где именно должны порхать белоснежные крылышки.

Поначалу Скурыгин ходил по объячевскому дому, держась за стены, отдыхал у каждого подоконника, и постепенно оперативники привыкли к тому, что этот доходяга не скоро станет на ноги. Уже на следующий день, слыша за спиной его шаркающие шаги, оперативники даже не оглядывались, продолжая бдительно смотреть за теми, кто, по их мнению, действительно мог сбежать.

А потом наступил момент, когда Скурыгин решил, что уже всех убедил в своей слабости, в том, что может сам по себе помереть на ровном месте.

Набросив на плечи пальто, в котором еще среди зимы приехал в гости к Объячеву, даже не застегивая его, он направился к выходу — все той же шаркающей походкой, касаясь пальцами кирпичной стены, дыша широко раскрытым ртом.

— Куда собрался, дядя? — весело спросил один из оперативников, оторвавшись от нард.

— Не могу больше, ребята, — просипел Скурыгин. — Пойду свежего воздуха глотну.

— Глотни, — рассмеялся здоровый, уверенный в себе оперативник. — Глотнуть никогда не грех... Я бы и сам не прочь глотнуть, да вот служба! — и он снова склонился над доской, снова принялся бросать костяшки, передвигать фишки, бормотать свои игровые прибаутки.

Скурыгин вышел на крыльцо, вдохнул весенний воздух, глубоко вдохнул, раз, другой, третий. И у него действительно закружилась голова. Он невольно схватился за ручку двери. В этот момент и увидел его другой оперативник, который все-таки решил проследить за Скурыгиным.

— Мужика и в самом деле водит, — пробормотал он.

Скурыгин сел на крыльцо, огляделся по сторонам. Он знал, что у него есть минут десять, те десять минут, за которые его никто не хватится. И он все так же медленно, покряхтывая и постанывая, спустился с крыльца, обогнул дом и оказался перед дорогой. Ярко светило солнце, лужи растаяли, из леса тянуло сосновым духом — теплым, тревожным, обещающим жизнь долгую и прекрасную, наполненную поездками, встречами, любовью, неожиданной, случайной и оттого еще более влекущей.