Дом Леви - Наоми Френкель

– А-а! – Тильда облегченно переводит дыхание и говорит с иронией. – Верно, социал-демократия это не политика. Это закон и порядок, там ты чего-то добьешься, Хейни.

– Первым делом, забастовка, Тильда, – с гордостью говорит Хейни, – при забастовке все как один вместе, социал-демократы и коммунисты. И нет места для пустых разговоров, каких бы ни было высоких, только настоящее дело, – и на покрытом сажей его лице пылают готовность и мужество.

– Когда начнется забастовка? – спрашивает Тильда.

– Пока ведутся переговоры, но до того, как приступят к делу.

И снова Хейни ударяет кулаком по подоконнику. За их спиной плачет младшенький Макс, сидя на горшке, и Тильда не замечает, что ребенок с горшком продвинулся в «салон».

– Именно сейчас, перед Рождеством… – вздыхает она, – именно перед праздником, – и с отчаянием смотрит в переулок.

Взгляд ее натыкается на доктора Ласкера, идущего по тротуару. Доктор – господин. Один из тех господ, к которым так тянулась душа Тильды. Одет приятно и чисто. Лицо ухожено, руки белы. В своем черном пальто доктор похож на черного ворона. Он словно пробуждает забытое, и предвещает недоброе. Тильда смотрит с ненавистью на него. Доктор Ласкер задерживается. Неожиданно вспоминает про букет цветов, что купил утром в подарок Белле и спрятал в портфеле. Открывает его: розы увяли. Смотрит Филипп на букет несколько секунд и выбрасывает. Розы падают в воды, текущие вдоль тротуара в канализацию, и утягиваются мутным потоком.

– Гляди, – с ненавистью говорит Тильда, обращаясь к Хейни, – гляди на доктора, там, видишь, мусор из портфеля он выбрасывает на нашу улицу.

Хочет Хейни громко выругать доктора, но тот уже исчез с глаз.

Глава десятая

День, предназначенный для радости! Дует легкий приятный ветер. Каштаны покачивают свои облысевшие вершины. Израненный сад смеется в щедром свете солнца, сошедшего на мегаполис. На поверхность площади высаживаются вороны, оглашая хриплым карканьем чистый воздух.

– Сатанинские птицы, – кивком головы указывает на них старый садовник в доме Леви, – словно какую-то тайнопись описывают они шеренгами черных крыльев в ясном небе.

В доме Леви раскрыты все окна, обитатели его встали рано. «Раз, два, три, четыре!» – слышны голоса кудрявых девиц, занимающихся утренней гимнастикой.

Чем же мой дух опечалился вновь?Это любовь, это любовь.

Это с большим чувством поет Фердинанд, надевая в честь такого чудесного дня цветной галстук. Иоанна и Бумба уже взяли свои школьные портфели. Франц надевает белый бархатный берет – головной убор его школы. Гейнц натягивает перчатки, Фрида поднимается по ступенькам к господину Леви, который позвонил, прося завтрак. Неожиданно раздается шум автомобильного мотора, скрип калитки, и старый садовник протирает глаза: по каштановой аллее летящей походкой, в темно-сером, серебристого цвета, пальто, идет Эдит, и шофер несет за ней два тяжелых чемодана.

– Эдит вернулась! Эдит вернулась! – наполняется криками дом.

Атмосфера любви царит в передней. Поцелуи, рукопожатия, объятия и восклицания радости. В мгновение ока салон заполняется братьями и сестрами, служанками и кухарками, и среди них – старый садовник, что все еще не пришел в себя от неожиданности, и Эсперанто, прыгающий между ногами всех, радостно лает и помахивает хвостом. Только одна Фрида стоит в стороне, сердитая и недовольная: «Без разговора с Эдит, серьезного разговора начистоту, она с ней не примирится. На чью голову, если не на ее, Фриды, падает вся ответственность за этот дом?»

– Добро пожаловать, Эдит.

На верху лестницы стоит господин Леви и насмешливо следит за суматохой в салоне. Члены семьи расступаются. Эдит с распущенными волосами и покрасневшим лицом взбегает по ступеням:

– Отец!

Замкнутое лицо господина Леви раскрывается радостью.

– Добро пожаловать домой, Эдит.

Эдит стоит перед отцом и плачет.

– Как твое здоровье, отец?

Лицо отца близко к Эдит, и она вглядывается в него с тревогой. «Насколько углубились и потемнели мешки под глазами…»

Когда она получила открытку от отца, испугалась. Никогда господин Леви не обращался к сыновьям и дочерям с какой-либо просьбой. Она быстро собрала вещи, оставила все дела и вернулась.

– Спасибо, Эдит, здоровье мое намного улучшилось. Даже не сравнить с тем, как было, – господин Леви целует Эдит в лоб. – Ты выглядишь усталой после долгой поездки. Даже пальто не успела снять. Иди, отдохни, умойся и приходи ко мне, хорошо, Эдит?

Эдит улыбается отцу, машет рукой братьям и сестрам, все еще стоящим в салоне и не отрывающим взгляда от отца и сестры.

– Пока.

– Пока, – хором отвечает веселая капелла.

Эдит поднимается в свою комнату. У входа ее ждет Фрида, лицо ее все еще сердито.

– Я приготовила тебе горячую ванну.

– Дай мне сначала немного отдохнуть, Фрида. Я очень устала. Всю ночь ехала в поезде.

– Иди в ванную, – приказывает Фрида беспрекословным тоном, – не входи в свою комнату до купания. Кто знает, каких вредных вирусов привезла из своего путешествия.

Эдит смеется. Фрида вырастила детей в атмосфере страха перед всякими странными болезнями – пророчествовала им страшную оспу, сыпь во рту, когда они не хотели по утрам есть кашу, более того, предрекала, что они превратятся в скелеты, и вся их плоть сгниет. Когда они начинали с ней спорить, пугала еще более тем, что, не дай Бог, любая болезнь приведет к раку.

– Иди, – процедила Фрида, – пижаму я положила на полотенца. Тем временем переберу тебе постель и приготовлю завтрак.

– Фрида, добрая твоя душа!

Эдит положила голову на плечо Фриды.

Фрида немного смягчилась, но сдержанно погладила ее по голове. Все еще разговор с Эдит не состоялся.

Когда Эдит вышла из ванной, умытая и пахнущая, этаж был пуст. Фрида занялась своими многочисленными делами. Единственный Эсперанто ждал ее у дверей ванной. Поплелся за ней, тычась носом в ее банный халат.

– Дом, – бормотала Эдит, с трудом волоча тело по коридору. На деревянном шесте висел фарфоровый орел: опущенные крылья, кривой клюв, хмурый взгляд – птица, олицетворяющая Минерву, богиню мудрости, которую господин Леви водрузил здесь в назидание детям. Эдит смотрит на птицу, как будто видит ее первый раз в жизни.

– Дом, дом…

На двери комнаты Бумбы большое объявление: «Это квартира цезаря Бумбы Первого, вход без разрешения наказуем расплатой кровью». Вместо подписи традиционный рисунок: череп и скрещенные кости. Рядом, на дверях комнаты Иоанны, тем же почерком – надпись: «Осторожно! Вражеская территория!» Эдит громко смеется, дети ее, дети! Как она желала погладить жесткие волосы Бумбы. Она входит в свою комнату: Фрида открыла окна настежь. В комнате чистота и порядок, словно она и не покидала ее, постель перестелена и сверкает белизной, и рядом с ней на маленьком передвижном столике приготовлен завтрак. Эдит улыбается, садится на кровать, делает глоток, что-то надкусывает. Чувствует, что совсем не голодна. Намазывает ломоть хлеба медом и дает Эсперанто. Затем глубоко вдыхает свежий воздух, как будто перед ней полный сосуд неба: запах вскопанной земли доносится из сада, запах свежего чистого белья, аромат духов от вещей в комнате. Поднимает руки и раскачивается, как будто прислушивается к музыке. Мягкая улыбка покоя не сходит с ее лица.

– Дом, дом.

Окна раскрыты. В саду ни души. Голос Фриды, отдающей приказы, доносится из какой-то комнаты, голос служанки Кетхен, напевающий какую-то печальную мелодию. На подоконниках для проветривания выложены подушки и ковры. Окна комнаты отца закрыты. Воробьи стучат в стекло, занимаются болтовней, и никто им не мешает. На кусты белых роз надеты мешки. Ель у окна сверкает вечнозеленым цветом. Эту ель она с Гейнцем посадила десять лет назад. Эсперанто лижет ее ноги, напоминая о своем присутствии.

– Хоп! – командует Эдит Эсперанто, песик подпрыгивает и кладет передние лапы на подоконник. Теперь оба смотрят в сад. Эсперанто лает на воробьев.

– Сердце мое… О, сердце мое-е-е! – напевает Кетхэн.

– Сердце мое, – подпевает ей Эдит и смеется, в ушах ее слышны громкие голоса, звуки оркестра и она танцует, Эмиль шепчет ей: «Ты прекрасна, Эдит, ты так прекрасна».

– Ах, сердце мое! Сердце мое-е-е! – усиливается волнение Кетхэн.

«Несомненно, и она погружена в счастливые воспоминания», – улыбается Эдит. Ворон садится на ель, покачивается на ветке, вперяет в Эдит злые стеклянные глаза.

– Взять! – приказывает она Эсперанто. – Согнать ворона.

Стеклянный холодный взгляд не отрывается от нее.

– Взять, Эсперанто! Взять ворона!

Эсперанто слабо полаивает. Ворон продолжает покачиваться, и стеклянный его взгляд преступно зол.

«Будет ли жизнь моя продолжаться, как прежде? – в сердце Эдит возникает сильное сомнение. – Опять буду сидеть в сумерках кабинета отца, и мы будем «воспарять духом», а я буду себя чувствовать, как в загоне, и буду слышать лишь вечерний шум за окном и видеть его аристократический облик? Снова спущусь в столовую встречать почтенных гостей, слушать их ученые рассуждения и делать вид, что очень воспламенена ими, хотя половина из сказанного мне не понятна? Нет, не буду сидеть, как наивная дурочка. Когда Кетхен разольет вино в хрустальные бокалы, я подниму свой бокал, и дам им урок, этим знатокам законов жизни. Откройте глаза, господа и дамы, я хочу истинной жизни, а не мнимой мудрости. И тогда отец улыбнется своей обворожительной улыбкой, почувствует, что надоели мне его умные друзья, и больше не будет их приглашать. И что тогда? Тогда я останусь в огромной и пустой столовой вдвоем с отцом, одетым, как правило, в черный костюм, белое вино будет искриться в бокалах, еда будет отличной, все правила приличия будут соблюдены, и поверх всего этого будут веять на меня одиночество и чувство потери отца».