Дом Леви - Наоми Френкель

– Вступай в партию, – говорила она ему, – дело отцов – пример сыновьям.

– Зачем? – спрашивал сын. – Ничего они там не делают, только требуют всякие глупости.

Хейни продолжал быть активистом в футбольном клубе. День за днем слышала от сына о клубе социал-демократов «Форвертс». С половником в руках над кастрюлей супа стояла она рядом с сыном, но не наливала в тарелку, ожидая, когда он откроет газету.

– Дай поесть! – сердился сын.

– Отец твой, – пыталась она его воспитывать, – перед тем, как взять в руку ложку, просматривал газету.

– Ну и что? – пожимал плечами Хейни. – Другие времена, другие обычаи. И не читай мне нравоучения, лучше бы налила суп в тарелку. Молча наполняла она тарелку до краев, и после этого они разговаривали только по необходимости. Пока не пришел день, и мать не захотела подавать суп сыну. Это были дни путча Каппа. Армейские офицеры восстали против республики. Хейни вернулся с фабрики, бросил свой рюкзак на стул.

– Забастовка! – объявил он. – Всеобщая забастовка!

– Ну, а ты? – спросила мать. – Продолжаешь сидеть здесь, в кухне, когда республика в опасности и рабочие демонстрируют на улицах? Годовщина гибели отца в эти дни. Был бы он жив, вышел бы во главе демонстрантов спасать республику.

Тарелка Хейни стояла пустой.

Хейни вышел с первыми демонстрантами и вернулся с последними. Боролся за республику. Шагал среди со знаменем и пел. Был готов пролить кровь, если бы это потребовалось. В кухне засветились глаза матери: наконец-то она могла гордиться сыном. С радостью наливала она суп в тарелку сына, который вышел спасать республику, идеал его покойного отца. Но дни духовного пробуждения миновали. Жизнь вернулась в прежнее русло. Забастовка закончилась. Генералы были изгнаны, республика спасена от краха, и опять беспомощно стояла перед каждодневными трудностями. Хейни сын-Огня вернулся с демонстрации, свернул знамя, поставил его в угол и отправился в футбольный клуб.

Возобновилось молчание между матерью и сыном, и с ней безмолвная травма старухи. Год за годом, в день поминовения мужа, она обертывала по краям черной бумагой портрет Карла Маркса, который муж повесил в гостиной. Это была единственная память от мужа, который не оставил ни одной своей фотографии. В один из дней мать сдала в наем комнату в квартире. Вернулся Хейни с работы и обнаружил в кухне нового жильца: худого, с впалыми щеками, редкими волосами и болезненным румянцем на лице. Он кашлял и глухо постанывал. Не понравился Хейни с первого взгляда этот дохляк в углу дивана на кухне. Хейни требовал от матери, чтобы квартирант не занимал место на диване.

– Сейчас время большой нужды, – сердито отвечала мать, – долг рабочих помогать друг другу. Квартирант со впалыми щеками не был изгнан с дивана, сидел на нем, согнувшись над книгами и газетами. Глухо вздыхал, и мать Хейни наливала ему сполна суп раньше, чем в тарелку сына. По вечерам мать сидела рядом с квартирантом, и он читал ей из своих книг и газет.

– Политика, – размахивал руками Хейни сын Огня, – политика… Зачем тебе политика? Принесла чахотку в дом, суматоху, нет у меня покоя в собственном доме.

Однажды вернулся в кухню, место на диване было пусто.

– Где твой неудачник? – спросил Хейни.

– В больнице, – сказал мать, – при смерти.

Через несколько дней Хейни пошел с плачущей матерью хоронить квартиранта. Жалость пробудилась к матери, и возле могилы начал он ее успокаивать:

– Слушай, мать, еще будет у тебя радость от сына. Ну, что поделать, милосердная твоя душа, если твой Хейни не любит пустую болтовню. Но если будет какое-то настоящее дело, твой сын будет среди первых.

Пустой стояла комната, пока не явилась Тильда. Однажды она появилась в кухне – кудрявая, с тонкой фигурой, покачивала бедрами. «Как все женщины, – решил про себя Хейни, следя за ней, – ничего в ней нет затрагивающего сердце». И все же, когда она собралась уходить, держа корыто в руках, он не отрывал взгляда от ее покачивающихся бедер и всей ее стати, словно это была царская дочь. «Царская дочь, – посмеивался он над самим собой, – отец ее вернулся с войны хилым. Неудачник, дом с множеством детей, а у нее походка принцессы». Думал Хейни, думал, пока однажды не встал с дивана, и поплелся за ней, как пес. Ходил с умоляющим лицом, с опущенными плечами, готовыми вынести любую тяжесть, и беспрерывно мял шляпу, как слуга перед господином. Тильда поглядывала свысока, работала продавщицей в роскошном магазине женской одежды. Приходили туда уважаемые матроны, и она училась у них изысканным манерам и умению флиртовать. Тильда умирала от желания быть похожей на них. Собирала копейки, чтобы в воскресенье пойти на танцы в залах развлечений в западной части Берлина. Молодой и симпатичной была в те дни, и вирус времени прилип и к ней. Было много разных мужчин, которые приглашали ее на танец, и нашептывали ей на ухо слова любви. Но Тильда была осторожной и не подавалась минутной слабости. Она искала верного друга, который бы вывел ее из переулка и из семьи. Но большинство друзей исчезало после того, как она отказывала им во взаимности. И все же не сумела избежать судьбы девиц переулка. Неделю верила в счастье, пришедшее с другом в ее комнату. В конце недели исчез «друг», и осталась Тильда одна с ребенком в чреве. Несчастная стояла у чердачного окна, собираясь кинуться вниз, на мостовую, и тут увидела Хейни, идущего по тротуару с опущенными плечами и взглядом, обращенным к ее окну. Сошла Тильда и сказала ему:

– Я согласна. Но я, Хейни… Я не в порядке.

Трудно сказать, понял ли Хейни, что она имела в виду. Он и не очень старался. Не любил лишних слов. Махнул рукой и сказал: «Мне все равно». Когда родился первенец, не спрашивал и не интересовался. Тильда была верной женой и прилежной хозяйкой. И от всех страстей в прошлом ее мире осталось лишь выражение – «Надо чего-то добиться!»

Тильда медленно поворачивается перед зеркалом. Вытягивает одну из кудряшек из-под шляпы и старательно укладывает на лбу. Обновленная шляпа ей нравится, и она радостно обращается к Хейни, стоящему у окна:

– Хейни, я сегодня зашла в магазин Зингер. Там продается швейная машинка на хороших условиях. Только надо внести аванс, а остальное – в небольших месячных выплатах. Если мы немного затянем пояса, Хейни, откажемся от рождественских подарков, будут у нас деньги на аванс. И будет у нас машинка, я добуду работу, и мы, в конце концов, чего-то добьемся.

Но Хейни не поворачивает головы и тяжелым кулаком стучит по подоконнику:

– Забастовка должна грянуть, большая забастовка металлургов.

Тильда бледнеет, снимает с головы шляпу, подходит к Хейни.

– А дети?..

– Я… – говорит Хейни сын Огня, – поддерживаю забастовку.

– Поддерживаешь? – вскрикивает Тильда. – Ты поддерживаешь? Значит, и ты начал заниматься политикой. И мы никогда ничего не добьемся…

– Политика… На фабрике каждый что-то представляет собой. Только я – пустое место. Никто уже не окликает меня – Хейни сын Огня, все смеются надо мной – «Хейни пустое место». Должен и я, в конце концов, быть чем-то.

– Тебя что, дергает, что над тобой посмеиваются? – шепчет Тильда. – Мы ведь поклялись чего-то добиться…

– Первым делом, я должен быть кем-то, а не чем-то, – Хейни упрямо стоит на своем.

Оба на миг выглядывают в окно. По переулку трое детей Хейни бегут за Шенке и вопят, передразнивая его: «Душа моя…»

Проститутки приглашают клиентов в свои норы. Фланеры меряют тротуары вперед и назад, вперед и назад. На тротуаре, напротив дома, стоит мать Хейни и беседует с женщинами. Неожиданно она поднимает голову, и глаза ее, карие и проницательные, упираются взглядом в сына, высокого и черного, в проеме окна.

– Мой отец, – говорит Хейни Тильде, – был кем-то. Социал-демократом, и партия его не была политикой. И любил он партию, как муж любит жену. Говорил о ней всегда с любовью и уважением. Когда уходил на войну, сказал моей матери и мне: «Когда я вернусь с войны, выметем всю скверну и создадим республику». Но он не вернулся. А сейчас все говорят, что республика в опасности. Говорят, что забастовка спасет республику. С болью за социал-демократию я пойду, а вовсе не из-за политики. Пойду спасать республику, выполнить завещание отца. Пойду и не буду больше – «Хейни пустое место», а буду «социал-демократом Хейни»!

Хейни сын-Огня прекращает непривычный для него поток речи и тяжело дышит. Непривычен Хейни изрекать столько слов в один раз.

– А-а! – Тильда облегченно переводит дыхание и говорит с иронией. – Верно, социал-демократия это не политика. Это закон и порядок, там ты чего-то добьешься, Хейни.

– Первым делом, забастовка, Тильда, – с гордостью говорит Хейни, – при забастовке все как один вместе, социал-демократы и коммунисты. И нет места для пустых разговоров, каких бы ни было высоких, только настоящее дело, – и на покрытом сажей его лице пылают готовность и мужество.