Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

Тюрьма и непрестанные допросы с угрозами были еще не самым худшим, что могло ожидать этих леди. Согласно правилам, тюремный доктор брал у каждой арестантки анализ крови, чтобы выяснить, не страдает ли она венерическими заболеваниями. Когда врач пришел с этим к леди, они заподозрили недоброе и отчаянно сопротивлялись, пока не появился их личный доктор, вызванный по тайным каналам. И похоже, что их опасения не были напрасными, потому что, когда их прибывший доктор, пытаясь развеселить леди и помочь тюремному врачу, предложил взять у каждой из них по два анализа и один проверить лично, от идеи мгновенно отказались.

Между тем «Демокрасиа» развернула клеветническую кампанию против узниц, сообщая о них в печати те подробности, которые шепотом пересказывались в гостиных об Эве Перон, и подстрекая наиболее невежественных рабочих к такому негодованию, что надзирательницы-монахини каждую ночь ожидали, что тюрьму разнесут по кирпичику, а арестанток убьют. Потом дам снова усадили в «черную Марию» и повезли через весь город; они стучали кулаками по стенам фургона и громко кричали своим друзьям, чтобы те ехали за ними. Чтобы избежать преследования, полицейский автомобиль выбирал улицы с односторонним движением, где лишь полиции можно ехать против потока, однако же машина из уругвайской миссии с дипломатическим номером тоже не подчинялась дорожным правилам и не отставала. Дам везли в суд для новых допросов – от них добивались, чтобы они признались в неких злодейских планах, – и провокаций. Со стороны все это своей абсурдностью напоминало сцены из старых немых фильмов; однако женщинам, усталым, немытым, встревоженным, запертым в крошечном темном пространстве, не знающим, куда их везут, и уже не различавшим голоса друзей, было не до смеха. Через месяц их освободили без всяких формальностей – так же, как и арестовали, и фотограф из «Демокрасиа» прибыл, чтобы запечатлеть бедных леди, когда их, растрепанных и рыдающих, выбрасывали на улицу.

Интересно, что среди этих дам были и те, кто возглавлял Общество благодетельных леди.

«Суперкритики» Эвы – это ее словечко, похоже, что даже враги в ее глазах были не просто врагами! – частенько называли ее resentido social (это примерно то же, что наше прозвище «нигилист»); в своей книге она охотно признает свою конфронтацию с обществом, но настаивает, что причиной ее была отнюдь не ненависть к богатым, а любовь к бедным, которых они угнетали. Она пишет:

Я выступаю против всех привилегий, даваемых властью и богатством. А это значит против всей олигархии, не потому что олигархия когда-либо дурно обращалась со мной.

Напротив! До того как я добилась того положения, которое сейчас занимаю в перонистском движении, я не получала от них ничего, кроме знаков внимания, в том числе от женщин, которые предлагали представить меня самым высоким кругам.

Мое «социальное негодование» рождается вовсе не из ненависти, но из моей любви к жестоко страдающему народу, для которого всегда открыты двери моего сердца.

В ее хвастливых уверениях, что она, если бы хотела, была бы представлена высшим кругам, проглядывает что-то по-детски наивное, хотя, без сомнения, находились люди, которые с радостью ввели бы ее «в свет» в обмен на собственную безопасность. Ее заявления, что она боролась с привилегиями, даваемыми богатством и властью, только ради страдающего народа, звучали бы более правдиво, если бы она сама не стала такой богатой и не получила такой власти. Забавно, что ее книга, подписанная к печати в то время, когда она практически достигла вершины своей политической карьеры, порой кажется попыткой оправдаться. За откровенной пропагандой слышится порой крик несчастного ребенка, который доказывает: «Я – хорошая девочка! Я и правда хорошая девочка!» Но несчастные дети нередко вырастают преступниками.

Время от времени личный характер неприязни, руководившей ее действиями, проявлялся почти открыто. Удачное европейское турне принесло Эве разочарование в одном пункте: ей не предложили титул, которого она домогалась. А в Буэнос-Айресе притом проживали две набожные старые дамы, которые получили от Папы титул маркизы. Одной из них была сказочно богатая дуэнья аргентинского общества, сеньора Харилаос де Олмос; среди ее добрых дел числилась постройка и обеспечение постоянным доходом церкви, в стенах которой она желала быть похороненой. Для того чтобы быть похороненным в церкви, даже если вы выстроили ее сами, необходимо разрешение Папы и разрешение президента: первое пожилая леди получила без всяких затруднений. И теперь, ожидая скорого конца, она обратилась к Перону. Ей ответили, что разрешение будет дано, если она примет Эву в своем доме и примет его от нее. Сама мысль о подобном шаге привела бы в ужас старейшин олигархии. Но пожилая дама, подобно многим, кто уже готов покинуть свое тело, чрезвычайно заботилась о его дальнейшей судьбе и согласилась принять жену президента; ее друзья нашли ей оправдание, ссылаясь на то, что ум ее уже помутился. Никаких сообщений об этом визите не просочилось в печать, но можно вообразить себе подобную встречу: ворчливая, чопорная старая леди в пышной и мрачной комнате, окруженная родственниками, такими же мрачными и значительными, как мебель в комнате, и молодая женщина, явившаяся лишь для того, чтобы унизить их всех, бледная, красивая, сияющая победной улыбкой и драгоценностями, тонкая и жесткая, словно хлыст. Остается только надеяться, что кто-нибудь из присутствующих, скажем молодые и бунтарски настроенные члены знаменитой семьи, сохранили некую объективность, описывая эту встречу в дневнике, который, возможно, в более либеральные дни увидит свет.

Перед той же дилеммой была поставлена сеньора де Пуеирредон, которая отказалась принять Эву. Эта сеньора умирала и желала, чтобы ее похоронили в часовне, рядом с мужем. Разрешение Папы было пожаловано, но Перон согласия не дал, и, когда семья решила проигнорировать этот факт и траурный кортеж тронулся в путь, полиция остановила процессию и заставила повернуть обратно.

Подобное мстительное преследование и за гробовой чертой можно объяснить только самой жестокой ненавистью, ненавистью, которая вызывала бы даже некое сочувствие, если бы не вела к таким ужасающим злодействам. Не требовалось знать Эву в дни ее юности, превзойти ее на сцене, родиться в более состоятельной семье, чтобы стать жертвой ее мстительности; достаточно, чтобы само существование кого бы то ни было расстроило ее планы. Когда старшая сестра Эвы Элиза овдовела, обнаружилось, что она не была официально замужем за сенатором и что он оставил законную вдову, которая имела все права на получение пенсии как лицо, зависевшее от него. Но поскольку Эва поспособствовала его избранию, видимо, она считала, что имеет некоторые права на его пенсию, и, чтобы не позволить деньгам уйти в руки к другой женщине, добилась того, что в порядке исключения пенсион вообще не назначили. Разумеется, сестра Эвы внакладе не осталась.