Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

«Демокрасиа» отвела половину выпуска рассказу о катастрофе на аргентинском авиалайнере, пассажиры которого, охваченные пламенем, взывали к Эве и Перону о помощи. «Кажется невозможным, – добавляла газета, – чтобы судьба могла обойтись с нами жестоко, когда у нас на устах эти два имени».

В своих собственных речах и статьях Эва частенько вспоминала о прошлых унижениях, она называла себя «самой смиренной из всех «людей без пиджаков», «самым смиренным из сотрудников Перона», но те, кто окружал ее, знали ее лучше и не обманывались на этот счет; постоянные упоминания о скромном происхождении были лишь частью роли, которую она играла и за которую жаждала получать неизменные аплодисменты, порой чуть ли не святотатственные, потому что ее называли «леди Надежда» и «леди Сострадание» – титулы, звучащие вполне привычно для набожных людей.

Подобные похвалы были единственной оценкой, которую она переносила спокойно; любая критика разрушала тот дутый образ, который она создавала не только для того, чтобы обманывать других, не только ради богатства и власти, которые он давал, но и для себя, поскольку только он позволял ей жить в окружавшей ее ужасающей пустоте страха. Внешне Эва казалась маленькой и мужественной женщиной; но внутренне она была столь же исполнена сознания собственного величия, столь же уязвима, как огромные надувные игрушки, которые носят по улицам во время праздников. Ярость, с которой она преследовала своих врагов, рождалась из внутренней неуверенности, потому что многие из этих людей не представляли никакой реальной угрозы ни для нее, ни для режима: единственная их вина состояла в том, что когда-то их положение было выше, чем ее собственное.

Немногие первоклассные актрисы времен ее театрального прошлого избежали ее нападок; большинство тех, кто привечал ее в те дни и провинился только тем, что играл лучше, чем она, теперь с трудом зарабатывали себе на хлеб или покинули страну. Аргентинская сцена, кино и радио были закрыты для них до конца их жизни или до падения режима Перона, поскольку пригласить кого-то из них в работу означало нарваться на штрафы, замалчивание, аннулирование лицензий и крах. Такой всеми любимой актрисе, как Либертад Ламарки, которая, без сомнения, сделала ошибку, упрекая Эву в те далекие дни в непунктуальности, из-за чего, поговаривают, две леди даже чуть не подрались, пришлось уехать и продолжать свою карьеру в чужих землях. Правда, потом она опрометчиво вернулась в Буэнос-Айрес; ее не забыли, и встречать ее в аэропорту собралась огромная толпа. Но чиновники, которые получили приказ причинять ей все возможные неудобства, полночи выясняли ее личность и обыскивали ее багаж, пока встречающие, видя, что все другие пассажиры уже разъехались, не сочли, что она не приехала, и не разошлись. В Аргентине только одной женщине могли аплодировать собравшиеся толпы.

В самом начале правления Перона у некоторых еще хватало мужества публично высмеивать Эву. Нини Маршалл, чей персонаж – молоденькая рабочая девчушка – пользовался любовью радиослушателей, передразнила Эву и вынуждена была найти себе новый дом и другую работу в Монтевидео. Софии Бозан некоторое время везло больше; после того как Эва допустила бестактность, появившись на банкете, где она сидела рядом с кардиналом Копелло, в платье без рукавов, София Бозан вышла на сцену с птицей-кардиналом, усевшейся на ее обнаженном плече. Она отделалась только выговором и умеренным штрафом, но следующим вечером появилась с замком на губах. И снова обошлось выговором и штрафом – подобная снисходительность кажется необъяснимой, если не знать, что начальник полиции, пресловутый полковник Веласко, был ее приятелем и недругом Эвы; вскоре после этого он получил отставку. Но поведение Эвы отличалось невротической непоследовательностью; в иных случаях, заметив в толпе своих знакомых прежних актерских дней, она могла неожиданно повести себя с исключительной снисходительностью, выражая восторг оттого, что встретила давнюю подругу, и вручая ей небрежно нацарапанную записку к какому-нибудь театральному менеджеру, который должен был немедленно поставить ее имя в самом верху гонорарной ведомости и поднять ее зарплату до немыслимой суммы. Но эти жесты никогда не затрагивали выдающихся актрис – щедрость Эвы являлась лишь очередной демонстрацией ее могущества.

В 1951 году она решила посетить студию радиостанции «Эль Мундо», где когда-то исполняла крошечные роли и которая теперь находилась полностью в ее власти. Весь персонал студии, начиная с директора и кончая швейцаром, выстроился, чтобы приветствовать ее; но она игнорировала директоров, спонсоров, актеров, писателей и обрушила всю мощь своего обаяния на малозаметного молодого человека, который во времена ее ученичества был мальчишкой на посылках и с которым она обычно пила кофе и болтала в молочном баре напротив студии. Но, учитывая ее отношение к старым знакомым, она руководствовалась скорее желанием унизить остальных, нежели дружескими чувствами к посыльному.

Наиболее очевидным проявлением ее жажды отмщения было злобное желание унизить любую женщину, которая благодаря богатству или аристократическому происхождению могла смотреть на нее свысока. Наверняка она приложила руку к тому, что компанию юношей и девушек из богатых семей взяли под стражу за непочтительное веселье. Инцидент случился на открытии очередной сельскохозяйственной выставки, событии всенародной важности в стране говядины, но из тех, на которых Эва и Перон в первые годы его президентства не присутствовали. Губернатор одной из провинций произнес речь, которая из-за его деревенского произношения вызвала общий смех, а большинство выступлений были настолько невыносимо банальны и затянуты, что публика с удовольствием использовала любой повод повеселиться. После взрыва смеха хорошо воспитанной, но не слишком вежливой аудитории компания подростков продолжала развлекаться и дальше. Молодых людей арестовали; юношей избили и упрятали за решетку; девушек поместили в камеру, где держали проституток. В стране, где невинность молодой девушки являлась чем-то вроде гарантии высшего качества, это было равносильно тому, что их отправили в колонию прокаженных. Полковник Веласко уже поступал так с девушками из университета, но подобный способ унижения родился скорее в недрах злобного женского ума, нежели садистского мужского.

Позже стремление Эвы мстить женщинам из общества нашло выход еще в одном вопиюще незаконном аресте. Изменение конституции, самовластно провозглашенное Пероном в 1948 году, вызвало яростные и тщетные протесты оппозиции. Хотя конституция и вправду нуждалась во внесении некоторых поправок, поскольку создавалась еще в 1853 году, когда вопросы о притеснениях индейцев и их статусе еще стояли на повестке дня, оппозиция имела право протестовать, поскольку закон провели через палату в их отсутствие – они покинули зал заседаний в знак протеста против изгнания Саммартино, – и один из новых пунктов давал Перону возможность и дальше оставаться президентом. Группа женщин из высшего общества, не имея другой возможности выразить свой протест против новой конституции, собралась у здания редакции газеты «Насьон» – почти столь же резкой в критике Перона, как «Пренса», – располагавшегося на узкой и оживленной Калье Флорида, и пели там аргентинский национальный гимн, хором выводя: «Libertad! Libertad! Libertad!» Полиция мгновенно появилась на сцене, и в последовавшей суматохе – а Калье Флорида так же многолюдна, как Бродвей в субботу, – шесть леди арестовали, а с ними и двух иностранок, мать и дочь из Уругвая, которые приехали в Буэнос-Айрес походить по магазинам, к сожалению, не будучи в курсе аргентинской политики. Женщин обвинили в нарушении порядка, продержали в участке всю ночь, и освободились они только на следующее утро, получив нагоняй от судьи. Но, каким бы неприятным этот инцидент ни был, история на этом не кончилась. Эва была за городом. Когда она вернулась, всех женщин вновь вызвали в суд, как им сказали, ради простой формальности. Там их усадили в «черную Марию», которая объезжала полицейские участки, собирая девиц, задержанных на улицах прошлой ночью. Проститутки, увидев в фургоне хорошо одетых дам, сочли их представительницами той же профессии, только имеющими монополию на более прибыльный бизнес, и принялись оскорблять их, используя слова, которых не должна употреблять леди. В тюрьме Сан-Мигель – снова из тех, что отведены для проституток, – надзирательницам приказали ни в коем случае не отделять этих леди, а поместить их с другими заключенными; впрочем, в переполненной тюрьме, которая не могла похвастать гигиеническими условиями, дамам вряд ли удалось бы удобно разместиться даже в близкой им по духу компании. Однако когда уличные женщины выяснили, за что их посадили, они отнеслись к дамам с уважением и вниманием. С жестокостью леди встретились вовсе не в стенах тюрьмы; там все были добры к ним настолько, насколько хватало смелости, и когда к дамам допустили наконец адвокатов и врачей, туда рекой хлынули сочувственные послания и подарки, а на улице день и ночь караулили друзья и некоторые самые неистовые сотрудники уругвайского представительства, следя за тем, чтобы заключенных не перевели в какую-нибудь колонию или в ужасное Особое отделение. В первые дни заключения арестанток допросили, после чего предъявили им ничем не обоснованные обвинения. Уругвайских женщин обвинили в том, что они в речной лодке переправили в город бомбы, хотя их единственным проступком было то, что они громогласно заявили, что с радостью пели бы аргентинский гимн, если бы они его знали, потому что «только в стране варваров исполнение национального гимна может считаться преступлением». Эти слова стоили им месяца тюрьмы. Среди арестованных была пожилая леди семидесяти двух лет, но столь же непреклонная, как и остальные, и только по отношению к ней проявили некоторую снисходительность: ей позволили отбыть свой тюремный срок под домашним арестом. Некоторым другим, чьи фамилии числились среди самых знаменитых в истории Аргентины, предложили свободу, если они напишут лично Эве и попросят ее отпустить их. Они отказались.