Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

Полина захохотала:

- Вы мне в последний раз, на Шлангенберге, сказали, что готовы по первому моему слову броситься вниз головою, а там, кажется, до тысячи футов. Я когда-нибудь произнесу это слово единственно затем, чтоб посмотреть, как вы будете расплачиваться, и уж будьте уверены, что выдержу характер. Вы мне ненавистны, - именно тем, что я так много вам позволила..."

И далее, когда Полина ушла, Игрок, в свою очередь, в мыслях пытается расставить точки над i в своём отношении к ней: "И ещё раз теперь я задал себе вопрос: люблю ли я её? И ещё раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, я опять, в сотый раз, ответил себе, что я её ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали минуты (а именно каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтоб задушить её! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в её грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: "бросьтесь вниз", то я бы тотчас же бросился, и даже с наслаждением. Я знал это..." (-4, 592-593)

Если сам Фёдор Михайлович, в его лета, буквально и не оказывался в такой ситуации, не угрожал Аполлинарии Сусловой "соскочить" с какой-нибудь горы во время их совместного путешествия, то всё равно подобный сюжетный ход не выдуман и не нафантазирован им полностью из головы: в момент создания данного эпизода писатель вспомнил, вероятно, своего товарища-петрашевца Филиппова. Этот смелый и горячий молодой человек решился бы, по уверению Достоевского на следствии, "соскочить с Исаакиевского собора, если б случился кто-нибудь подле, чьим мнением он бы дорожил и который бы стал сомневаться в том, что он бросится вниз..." (18, 155)

Но нам важно знать-понимать, что если даже сам Достоевский и не думал, не собирался буквально соскочить-броситься в пропасть, однако ж, можно не сомневаться, что в описании любви-ненависти Полины и Алексея Ивановича много документального, в мечтаниях героя о самоубийстве немало автобиографического. И вряд ли только в момент создания-написания романа произошёл в творческом воображении прототипа-автора такой зловещий, но вполне логичный синтез дум-намерений об убийстве и самоубийстве, какой произошёл, в конце концов, в воспалённом сознании Игрока. Он опять и опять признаётся-угрожает Полине:

"- (...) Знаете ли вы, что я когда-нибудь вас убью? (...) Знаете ли ещё, что нам вдвоём ходить опасно: меня много раз непреодолимо тянуло прибить вас, изуродовать, задушить. (...) Если я вас когда-нибудь убью, то надо ведь и себя убить будет; ну так - я себя как можно дольше буду не убивать, чтоб эту нестерпимую боль без вас ощутить..."

И далее Алексей Иванович опять и опять начинает маниакально твердить про Шлангенберг и что он соскочил бы по первому её слову. Полина проблему ещё более ужесточает, пока ещё в нелепой фантазии: она требует от Алексея Ивановича дать согласие по первому её требованию-желанию убить любого человека. Игрок соглашается. Впрочем, он догадывается, что убить ему будет приказано - если будет! - как раз соперника, француза Де Грие. Да к тому же он никак не может до конца поверить, что Полина говорит на полном серьёзе. Только потом до него дойдёт, что она, может быть, вовсе и не шутила. Но сама Полина обрывает безумный торг уничижительным и, опять же, страшным, зловещим по своей сути резюме: "- А что вы думаете, вас пожалею? Прикажу (убить. - Н. Н.), а сама в стороне останусь. Перенесете вы это? Да нет, где вам! Вы, пожалуй, и убьёте по приказу, а потом и меня придёте убить за то, что я смела вас посылать..." (-4, 615)

Как видим, цепочка предполагаемых событий выстраивается такая: Игрок по приказу Полины убивает француза, потом убивает её, а уж затем и - самого себя. К счастью, всё это закончилось на том этапе злым и нелепым анекдотом - Полина превращает наметившуюся было трагедию в фарс: вместо убийственно-самоубийственного подвига она потребовала от Игрока всего лишь хулиганской выходки. Алексей Иванович по её приказу-капризу затевает пошлый глупый скандал, "дурачество", с совершенно посторонними людьми...

Не раз и не два ещё Игрок будет настойчиво, если не сказать надоедливо, предлагать Полине свою "голову", лишь раздражая её этим. Впрочем, и Полина знает-чувствует, что Алексей Иванович не шутит, - до самой последней черты отчаяния она его не доводит. Но всё же герой наш, в конце концов, совершает своеобразное самоубийство - если не физическое, то моральное, если можно так выразиться, - самоубийство судьбы. Он как бы убивает свою будущность, весь остаток жизни. Он отравляет себя навсегда и окончательно ИГРОЙ, погибает. И именно во многом - из-за Полины.

Чтобы выиграть для неё, спасти её от унизительного денежного громадного долга в пятьдесят тысяч франков, Алексей Иванович и спешит на рулетку. До этого он сознательно и принципиально не играл, ощущая-подозревая в себе игрока - точно так человек, склонный к алкоголизму, старается даже не нюхать спиртного, дабы не сорваться в запой болезненно и безрассудно. Надо полагать, что и сам Достоевский по дороге в Париж к желанной Аполлинарии завернул в Висбаден не в последнюю очередь именно из-за мечты появиться перед возлюбленной не с грошами в портмоне, а этаким щедрым ухажёром-любовником после изрядного выигрыша. Как помним, первая игра ему более чем удалась. Повезло, разумеется, вначале и Алексею Ивановичу. Даже сейчас, когда и в нашей демократической стране уже процветают казино, мало кому из нас доводилось испробовать пьянящую опасность рулеточной игры. Необходимо поэтому чуть поподробнее перечитать-процитировать игорную сцену из романа, дабы воочию увидеть-представить себе ту запредельную по напряжению и выплескам эмоций атмосферу "воксала"-казино, в каковой проводил немало часов сам Фёдор Михайлович.

"В одиннадцатом часу (вечера. - Н. Н.) у игорных столов остаются настоящие, отчаянные игроки, для которых на водах существует только одна рулетка, которые и приехали для неё одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит, и ничем не интересуются во весь сезон, а только играют с утра до ночи (...). Было не очень тесно, так что я очень скоро занял место у стола стоя. Прямо предо мной, на зеленом сукне, начерчено было слово: "Passe". "Passe" - это ряд цифр от девятнадцати включительно до тридцати шести. Первый же ряд, от первого до восемнадцати включительно, называется "Manque"; но какое мне было до этого дело? Я не рассчитывал, я даже не слыхал, на какую цифру лёг последний удар, и об этом не справился, начиная игру, как бы сделал всякий чуть-чуть рассчитывающий игрок. Я вытащил все мои двадцать фридрихсдоров и бросил на бывший предо мною "passe".

(...) Я выиграл - и опять поставил всё: и прежнее, и выигрыш.

(...) Опять выигрыш! Всего уж, стало быть, у меня восемьдесят фридрихсдоров! Я двинул все восемьдесят на двенадцать средних цифр (тройной выигрыш, но два шанса против себя) - колесо завертелось, и вышло двадцать четыре. Мне выложили три свертка по пятидесяти фридрихсдоров и десять золотых монет; всего, с прежним, очутилось у меня двести фридрихсдоров.

Я был как в горячке и двинул всю эту кучу денег на красную - и вдруг опомнился! И только раз во весь этот вечер, во всю игру, страх прошел по мне холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и мгновенно сознал: чтo для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке вся моя жизнь! (Стоит подчеркнуть-выделить это признание! - Н. Н.)

- Rouge! - крикнул крупер, - и я перевел дух, огненные мурашки посыпались по моему телу. Со мною расплатились банковыми билетами; стало быть, всего уж четыре тысячи флоринов и восемьдесят фридрихсдоров! (Я ещё мог следить тогда за счетом.)

Затем, помнится, я поставил две тысячи флоринов опять на двенадцать средних и проиграл; поставил моё золото и восемьдесят фридрихсдоров и проиграл. Бешенство овладело мною: я схватил последние оставшиеся мне две тысячи флоринов и поставил на двенадцать первых - так, на авось, зря, без расчёта! Впрочем, было одно мгновение ожидания, похожее, может быть, впечатлением на впечатление, испытанное madame Blanchard, когда она, в Париже, летела с воздушного шара на землю. (То есть, точнее мог сравнить Алексей Иванович, - похоже на впечатление человека, бросившегося с вершины горы в пропасть! - Н. Н.)

- Quatre! - крикнул крупер. Всего, с прежнею ставкою, опять очутилось шесть тысяч флоринов. Я уже смотрел как победитель, я уже ничего, ничего теперь не боялся и бросил четыре тысячи флоринов на чёрную. Человек девять бросилось, вслед за мною, тоже ставить на черную. Круперы переглядывались и переговаривались. Кругом говорили и ждали.

Вышла чёрная. Не помню я уж тут ни расчёта, ни порядка моих ставок. Помню только, как во сне, что я уже выиграл, кажется, тысяч шестнадцать флоринов; вдруг, тремя несчастными ударами, спустил из них двенадцать; потом двинул последние четыре тысячи на "passe" (но уж почти ничего не ощущал при этом; я только ждал, как-то механически, без мысли) - и опять выиграл; затем выиграл ещё четыре раза сряду. Помню только, что я забирал деньги тысячами...