Человек находит себя - Андрей Черкасов

И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем чувстве к Алексею.

— Страшный человек этот Костылев, — закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.

Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.

— Мама, — ответила Таня. — Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.

— Как похожа, — проговорила Валя, останавливая взгляд на Танином лице.

Идя домой, она думала: «Вот, оказывается, как ей трудно было, а вышла на дорогу…»

В этот вечер не было обычного мучительного самокопания. Были только очень трудные мысли: «Что-то делать надо… чтобы иначе все как-то… чтобы хоть чуточку на человека походить».

За окном погасал неяркий закат. Сквозь узкую щель в темно-синей далекой туче скупо сочилось золото… Валя сидела у окна, пока совсем не потемнело небо.

За стеной послышались шаги и какая-то особенно сердитая воркотня Егора Михайловича. Валя прислушалась, но слов не различила и лишь по отдельным интонациям догадалась, что старик чаще обыкновенного поминает нечистую силу. Это с ним бывало, когда он совсем выходил из себя. Он долго ходил по комнате, потом гремел чайником. Что-то падало, и воркотня усиливалась. Очевидно, Егор Михайлович опять уронил крышку от чайника.

Он позвал Валю пить чай. Но когда она вошла, гнев его уже чуточку поубавился, только усы все еще топорщились и губы выпятились больше обыкновенного.

— Ну и ну! Ну и дела, Валюша! — приговаривал он, сердито сдвигая брови. — Вот вещички-то когда открываются, залюбуешься! — Он наливал себе чаю, излишне сильно наклонив чайник. Сердитая струя расплескивала содержимое стакана через край.

А возмутило Егора Михайловича вот что. Составляя месячный отчет, он обнаружил нечто совсем неожиданное: по рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что уже попали к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. Все это, взятое вместе, составляло не больше двух третей того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только это «величайшее безобразие» стало ему известно.

— Но это же понятно, — сказала Валя. — Бывает так. Фуговальщику запишешь, например, три сотни деталей, и он их действительно сделал, а пока они дойдут до конца, отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке. Ну, брак там обнаружится или при настройке…

— При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! — вскипел Егор Михайлович. — Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет? А всходы когда ждать, в сентябре? В ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной. На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?

Валя съежилась и с опаской поглядывала на бухгалтера. Впервые она видела его таким возбужденным.

— Все этот «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, — заговорил он уже несколько спокойнее, — но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать, не посоветовавшись с нами!

Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Он вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. От этого он еще немного поостыл и теперь говорил уже спокойно: — Ты пойми. Вот ты говоришь — отсеиваются. Согласен, прежде тоже отсеивались, да разве сейчас так отбраковывают? Контроль дело строжайшее. Если тогда по десятку в смену теряли, то нынче по сотне! Я нарочно сразу в цех сбегал, посмотрел, как идет все. И получается совсем, как ты говорила только что.

Валя терпеливо слушала, а Егор Михайлович все втолковывал ей, что в связи с введением взаимного контроля, нужно перестраивать весь учет.

— Надо каждому столько записывать, сколько с последнего станка сошло, сколько в склад принято. Я — первый, настрогал шестьсот деталей. Ты — последняя, после тебя — склад. Ты из моих шести сотен — четыре с половиной навыбирала. Вот каждому по четыреста пятьдесят и записать: смотри лучше, разглядывай внимательнее, хоть внутрь лезь, а копейку лишнюю сбереги! Да и мастеров поприжать надо, чтобы построже требовали..

Выполнив свою обычную «чайную норму», Егор Михайлович решительно заявил:

— Завтра с утра к директору, и конец! Так и скажу: пускай нашего брата в этот контроль тоже затягивает. Новый учет и платить по готовому. Сколько у Сысоева на складе, столько и в рабочих листах. Хватит!

Уходя к себе, Валя думала: «А что? Егор Михайлович добьется, чтобы мастеров прижали… Нет, отчасти все-таки хорошо, что я не в цехе…»

Алексей все сильнее, все отчетливее начал понимать, что Таня ему не просто нравится. Это уже было что-то такое, чего не спрячешь от других, не говоря уже о Василии, излишне догадливом и проницательном друге, чье поэтически обостренное чутье помогало угадывать многое с полуслова или с полунамека. Подтрунивая над товарищем, Вася испытывал удовольствие уже от одного смущения Алексея, которое угадывалось по его колючим ответам. Но однажды наступил день, когда Вася понял, что всем его шуточкам пришел конец.

Они работали в третью смену. Алексей велел Васе переделать фиксаторы на копировальных шаблонах, как ему подсказала Таня.

— Никому покою не дает наша беспокойная москвичка, — сказал Вася, едва успевший сменить резцы на шипорезном станке, — ни Костылеву, ни тебе, Алеш, ни мне, бедному слесарю…

Через час он принес Алексею новые фиксаторы. Помогая их устанавливать, он заметил взгляд Алексея в сторону проходившей мимо них Тани и толкнул товарища локтем.

— Итак, она звалась Татьяной… — начал он и осекся, таким строгим показалось ему лицо Алексея. Но уже через минуту, не удержавшись, спросил: — Алёш, можешь мне по-честному на один вопрос ответить?

— Опять с трепотней со своей? — насторожился Алексей.

Вместо ответа Вася положил руку на грудь товарища и проговорил, придав голосу оттенок таинственности:

— Ты скажи, как другу, царапает здесь, ага?

Глаза Васи стали глубокими и задумчивыми. Алексей некоторое время молчал, потом схватил его обеими руками за комбинезон на груди и, притянув к себе, обжигая горячим дыханием его лицо, произнес:

— Слушай, Васёк… — И это необычное «Васёк» прозвучало с такой нежностью, что Васе стало немножечко страшно. Алексей все поднимал его, и пола касались уже только носки Васиных сапог… — Слушай, Васёк, — повторил Алексей, — человек, набитый стихами, дурью и любопытством, слушай! Есть в жизни такое, куда не всякий, даже самый поэтический нос можно совать! Если ты настоящий друг, — отстань! Ясен вопрос?

— Ясен, — покорно прошелестел Вася, чувствуя, как натянулся и трещит на его спине комбинезон.

Подошла Таня.

— Что это вы, Алексей Иванович, сменным слесарем на близком расстоянии любуетесь? Или изучаете какие-то изменения на его лице? — Она засмеялась.

«Висение» кончилось; Васины каблуки возвратились на твердую землю.

— Я просто ему насчет фиксаторов объясняю, Татьяна Григорьевна, чтобы лучше понял, — ответил Алексей, слегка оттолкнув Васю.

А потом был еще один день. После трех суток обложного, моросящего дождя и холодного ветра вдруг снова стало тепло, и сентябрьское небо неожиданно стало похоже на апрельское, голубое, со стремительно бегущими над самым горизонтом легкими облачками.

Алексей шел по берегу Елони. У самого края над обрывом стояла Таня. Ветер раздувал ее легкое серое платье. На фоне голубого неба и белых облачных хлопьев она сама напоминала маленькое и далекое грозовое облачко.

Алексей остановился, чувствуя, как все его существо наполняется чем-то необыкновенным. Это было последней ступенью, порогом созревшего чувства, когда человека вдруг ослепляет весь раскинувшийся перед ним мир: небо, темные ели, багряный наряд осинок, мелкая солнечная рябь на воде… когда все сливается в едином ощущении чего-то самого праздничного, необыкновенного и прекрасного.

Алексею вдруг захотелось подойти к Тане, взять ее за руки, назвать по имени и сказать ей без всяких предисловий, что он не может больше без нее! И пусть делает с ним все, что хочет…

Таня не заметила, что он подошел и стоит сзади, смотрит на ее плечи, на густые светлые волосы, заплетенные в косы и аккуратно уложенные. Почувствовав, что сзади кто-то стоит, она вздрогнула и обернулась.