Человек находит себя - Андрей Черкасов

Про Лужицу говорили: «От Егора Михайловича ни одна копеечка не скроется!» А вот в балансе у него копейка очень часто терялась, будто пряталась за колонками цифр, расплачиваясь неблагодарностью за постоянную заботу о ней. В поисках неточности Егор Михайлович раздражался, ворчал и серел лицом. А когда он окончательно выдыхался, на помощь приходили сослуживцы, и хитрая копейка, наконец, отыскивалась…

Валя как-то вечером зашла к нему в бухгалтерию за ключом от дома и застала Лужицу в отчаянных поисках копейки. Она робко предложила попробовать помочь, и Егор Михайлович с радостью согласился. Он стал диктовать Вале цифры. Дубовые косточки грохотали под ее пальцами, как снаряды ударяя в незримый заслон, за которым пряталась каверзная копейка. Вале, повезло: потеря отыскалась в течение двадцати минут к великой радости Егора Михайловича и ее самой. Потом она стыдила себя за эту минутную радость по такому пустячному поводу, представляла себе, что переживают люди, в руках которых спорится большое дело, и чувствовала себя ничтожной.

За чаем Егор Михайлович был в великолепном настроении. Допив третий стакан, он перевел разговор с потерянной в балансе копейки на государственные средства и ошеломлял Валю страшными цифрами.

— Нет, ты только прикинь, Валюша, — говорил он, наливая себе новый стакан, — до чего иногда мы невнимательны к пустякам. Бюджет государства строится из копеек, именно из них слагаются миллиарды! Без одной копейки нет миллиарда, как же не драться за нее? Каждый сбережет по копейке в день, сколько это получится — в целой-то стране, а? Да за весь год? Вот и в производстве так. От одной дощечки сантиметровый обрезок пропал, посчитай — за смену тысяча дощечек — тысяча обрезков — десятиметровая доска! Помножь на три смены, да на триста дней в году, да приведи к пятилетке, да возьми сотню фабрик, хотя их, конечно, куда больше — всех-то. Что получится? Четыре с половиной миллиона метров! Вот такой компот! Полсотни тысяч кубометров добра братья мебельщики за пятилетку ногами истопчут! Тебе, Валюша, не страшно?

Валя слушала и наливала чай мимо стакана. Спохватившись, она торопливо промакивала лужу на клеенке полотенцем, а Егор Михайлович принимался подсчитывать общее количество отходов в одной только мебельной промышленности. Получалась астрономическая цифра. Он множил ее на рубли, для чего-то делил на время и в конце концов выкладывал перед потрясенной Валей добытое ядрышко расчетов: мебельщики во всей стране каждую секунду бесполезно растрачивают, топчут, жгут, превращают в пыль больше кубометра драгоценной, золотой древесины. В секунду! А ведь это же двадцать тысяч копеек!

Егор Михайлович так разошелся, что вместо шести обычных стаканов чаю выпил семь. Отодвигая последний, он гремел блюдечком и отдувался.

— Тридцать лет я по «деревянному» балансу работаю, вот и посчитай, Валя, сколько за это время через вашего брата, мебельщиков, добра прахом пошло. Вот такой компот!..

Засыпая через час в своей комнате, Валя немножечко радовалась, что мебельщик из нее не получился и на совести поэтому не успело накопиться столько смертных грехов. Ночью она видела сон. В цехе хрипела маятниковая пила. Из-под нее сыпались крохотные обрезки. Больше, больше… Вырастала целая гора. Она шевелилась, разваливалась. Из-под обрезков вылезал Егор Михайлович. Процеживая между пальцев, как зерно, золотистые деревянные призмочки, он выпячивал губы, словно дул на что-то очень горячее, и шумел: «Ты подумай, двадцать тысяч копеек за секунду! Вот такой компот!..»

От таких разговоров со старым бухгалтером все чаще и чаще приходила мысль, что вот, если бы каждый заботился о том, чтобы беречь неоценимые природные блага, которые проходят через человеческие руки, сколько бы их было сохранено! Какая это радость сберечь ценное! Даже самый пустячок, хоть совсем немного! Какая это радость участвовать в жизни, пусть так незаметно, как Егор Михайлович. А если участвовать, значит и счастья добиться когда-нибудь можно! Снова приходили на ум слова Алексея о том, что счастье — это когда человек врезается в жизнь, как сверло в самый твердый металл, нагревается до предела, и всем рядом с ним делается тепло…

И вдруг все эти мысли уходили — начинался «приступ» одиночества.

Так шли дни. С трех часов до девяти Валя работала в библиотеке. Принимала и выдавала книги, рылась в путанице разноцветных корешков и переплетов, в беспорядке, созданном ею самой, да изредка поглядывала на дверь: не войдет ли Алеша…

Но входили другие.

Есть на земле тишина, которая страшнее бури, — это тишина одиночества. Ничто не движется, даже время, Движутся только мысли, но движение их не организовано. Они проносятся, гаснут, не оставляя следа. Отдельные вспыхивают ярко. В них угадывается что-то теплое и хорошее, нужное. Но эти мысли тоже умирают. Тишина. Слышны только удары твоего сердца. Оно стучит, стучит… и ничем не может помочь…

Когда-то эта тишина стала для Вали спасением. Теперь она начала угнетать. От нее нужно было уходить, но куда? У Вали даже подруг не было. С тех пор, как познакомилась с Таней, ее тянуло к этой девушке, хотелось сойтись поближе, поговорить хоть когда-нибудь, бывать с ней вместе. Таня, правда, часто звала ее к себе. Но прийти Валя не решалась. Вдруг просто из вежливости пригласила? А когда вспоминала, что идти нужно в дом, где живет Алексей, то решала, что это и вообще неудобно. Алеше может показаться, что нарочно из-за него пошла…

Но однажды в начале сентября Валя все-таки пришла. Днем она пообещала Тане отыскать к пяти часам номер журнала с какой-то очень нужной статьей. Журнал Валя приготовила, но как раз около пяти часов ее вызвал Токарев. Библиотеку пришлось на время закрыть. Вернулась Валя в шестом часу. Тани не было. И Валя решила отнести ей журнал домой.

Таня ее приходу обрадовалась, долго не хотела отпускать. Они говорили, и Валя радовалась: «А она, оказывается, совсем простая и такая приветливая…» До этого Таня всегда представлялась ей строгой, неразговорчивой и назидательной. В маленькой комнатке было светло, уютно и чисто. Свеженькая занавеска на окне, цветы. Аккуратная постель под белым вышитым покрывальцем. В углу этажерка с книгами. И как много их!

— Неужели вы все с собой привезли? — удивлялась Валя, вспомнив о том, что сама в прошлом году захватила с собой только институтские конспекты да пяток учебников, какие понужнее.

— Куда же я без всего этого, — словно оправдываясь, ответила Таня. — Книги так нужны! Разве в голове все удержишь?

Вале очень хотелось расспросить, как именно Таня помогла Алексею. Неужели тоже в книги заглядывала, прежде чем что-то сделать? Но она не спросила. Рассматривала книги, одну достала. На темном переплете белая надпись: «Техническое черчение».

— У меня только за это вот и бывали пятерки, — сказала она, листая книгу. Потом захлопнула и положила обратно на полку. — Люблю черчение… со школы еще. А это что, Пушкин? Вы и стихи читаете… — На внутренней стороне переплета Валя прочла: «Танюше Озерцовой… в знак ее чудесного музыкального дарования…» Неужели вы еще и музыкой занимаетесь? — вовсе уж удивилась Валя.

— Да нет, это так… в детстве еще, немного… Теперь где же? — ответила Таня.

— Я тоже люблю музыку, — сказала Валя, — только не всякую понимаю… классическую особенно. Правда, она красивая, только красота в ней какая-то трудная очень: манит, а в себя не пускает…

Валя замолчала и подумала о том, что вот, как бы совсем нечаянно, она про себя сказала, про свою жизнь, про любовь к Алеше. Мысли ее прервала Таня. Слова ее прозвучали задумчиво и как будто незаметно тоже тронули Валины мысли:

— Все красивое, все хорошее — почти всегда трудное…

— Да, да! — подхватила Валя. — Это вы очень правильно сказали: именно почти всегда трудное и такое, что не знаешь, как пройти в него.

— В него не проходить надо, для него надо очень много делать. Все и изо всех сил! Чтобы трудное обняло тебя, твоим стало. Совсем, совсем твоим… Это я про музыку, — как бы извиняясь, пояснила Таня.

— Да? А я сейчас подумала совсем о другом, — сказала Валя и сосредоточенно повторила: — «Чтобы трудное обняло тебя… Обняло!» А вы знаете, оно, трудное, чуть меня не задушило. Извините мне это слово страшное… Я когда на фабрику приехала…

И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем чувстве к Алексею.

— Страшный человек этот Костылев, — закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.

Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.

— Мама, — ответила Таня. — Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.