К вечеру дождь - Владимир Курносенко

Но ни Коля, ни в особенности вратарь…

Затем наши били штрафной, и вратарь-дырка сказал, что Маштак сейчас забьет. Я попросил сплюнуть и постучать по скамейке, но он не стал, и Маштаков не забил.

А потом вратарь сказал, что на прошлых сборах в Таджикистане за три недели потерял пятнадцать килограммов и что иногда люди там дотренировываются буквально до эпилептических припадков. Так, мол, они здорово там работают. И еще кивал, кивал, подлец.

А почему вы сами-то не тренируетесь? почему не бегаете по утрам кроссы? кто не дает-то вам? Почему вы сдохшие все к концу первого тайма? Почему вы ссылаетесь то на завод, не желающий брать вас под опеку, то на тренера (верней, на отсутствие его в первое время), то «базу хорошую» вам подавай… А сами-то, сами! Кто из вас бегает по утрам кроссы?

Но вратарь-дырка сказал, не в этом дело, вот скоро будут сборы, тогда и… (в поле от своих ямок поднимались неудачники и солидно кивали головами: да, да, да. Тьфу! — думал я на них, разозлившись, забыв, что а я-то, а я-то, а я-то…).

«Ну а зачем же, если не за ради денег?» — спросил вратарь еще, когда заговорили мы о профессионалах. — «Зачем, скажите, они здоровье свое гробят?» Я не знал, что отвечать. Ну да, они, вот эти самые ребята, они бегали, пинали и делились на матки в две команды. Пинали и радовались, и жили, и это было настоящее счастье — футбол. А теперь вот их «выбрали», стали платить деньги, поощрять, приманивать, пугать отбором этих поощрений назад — и готово дело. Не футбол уже, а вроде работа. Не свобода, а угрюмый такой долг. Эх… Я не знал, что отвечать вратарю. Я видел, он совсем еще молодой паренек, наш этот запасной вратарь. Мальчик, получивший первую получку. И про деньги-то, подумал я, ему нравится говорить для солидности, для матерости мужчинской. А может быть, — кто знает! — может быть, уже и не поэтому.

Игра с «Амуром», Благовещенск.

0:4.

Четвертый гол нам вбили с пенальти.

Саша прыгнул в тот же угол, угадал, но не дотянулся, конечно… Хотя странно высоко подлетели его ноги кверху. Выше его головы.

И все как всегда решил первый гол.

На семнадцатой минуте от Минеева отлетел в наши ворота мяч дурак и так испортил всем настроение, что тут же за какие-то пять минут следом влетело еще два. Руки просто опустились.

А начинали хорошо. Гера Чупов, игравший сегодня в нападении, работал как в защите. Твердо и бесстрашно. И остро. А по краям ему помогали Махотин и Сомов. Гера, я узнал, не так давно из армии, поиграл немного за клубную команду, и его пригласили сюда. А Сомов, говорит, улыбаясь мне, Коля, бегает, между прочим, сто метров за 10,4. Я тоже улыбаюсь. Я знаю: Коля-то со мной согласен про Нетто, хотя он и спорил.

А Женя Шупеня, крепкий, большеголовый, не парень, а сжатый кулак, играл сегодня чуть сзади и раз сильно и хорошо пробил по воротам издали. Промазал только.

На трибуне сзади нас сидела молодая компания и пила пиво. И болела. То есть ругала матом наших игроков, свистела и острила, как острят только на футболе. За чужой счет. И грязно, и вызывающе. Пожилой мужик сзади сделал замечание. И один, с оловянным взглядом, повернулся к нему, заматерившись уже с  ж е л а н и е м. Мужик испугался: «Старика материть…» Хоть был и не старик. Напротив, он был толстый, с седыми косыми баками и одетый моложаво. Но тут подошел рыжий остренький милиционер и прислушался к разговору. Мужик сразу оживел. Погромче уже повторил: «Старика материть!…» И тот, с оловянным взором, тут же поменял лицо на простецкое, рабоче-крестьянское и начал оправдываться: «Вот, мы сидим, болеем, а тут…», — показывая рукой на «старика». А тут, дескать, лезут нас оскорблять. Но сзади встал еще один человек, парень в болоньевой куртке с виднеющейся из-под нее олимпийкой: «Я давно за тобой слежу, — сказал он, — как ты здесь материшься!» Он был, видать, чем-то вроде дружинника, и того, оловянного, увели.

Потом снова пошел дождь, стало холодно. А ребята все играли, все отблескивали их мокрые ляжки, а прожектор все так же реденько освещал поле. А они играли и играли. И только редко зарницами, всполохами молний — пас, еще пас, обход, финт, удар. И тогда полнота и счастье жизни. А потом снова, как роботы, — туда-сюда, пас, ошибка, отбой, аут… и то же все, то же…

Когда течет река, думаю я, когда нет живой, хорошей и даже пусть трагической жизни, начинается стояние, начинается болото, тление и медленная распадающаяся гибель. Так и тут, в футболе. Сколько тут всякого — сколько липы, приписок, делишек разного рода, сколько вокруг да около пьяни, ресторанных драк, перстней на пальцах в виде красоты. И страшно порою и тяжело, и кажется, правы те, смеющиеся над Игорем Нетто, ан нет… вон, глядишь, бегут они, принимают на грудь мяч, и ветер, и полнота, и ясно: есть, есть в футболе, и больше, может, чем где-либо еще, очистительная эта струя, и ничто не заменит ее тем, кто хоть разок восчувствовал ее сам. Даже и те, кто давно предал ее и этот ветер.

Даже они. Даже мы.

А вообще-то, скорее всего, футбол печальная игра.

«Локомотиву», Улан-Удэ мы проиграли 0:1.

Гера Чупов снова играл в нападении. Маштаков в защите.

Гера вышел в первом тайме один на один с вратарем, и вратарь встал перед ним, как вставал у наших ворот сам Гера. И здесь, у чужих, он не выдержал, отбил мяч вправо, оббежать, но нагнал его уже на линии ворот, когда ворота отрезали защитники. В этом-то и разница, наверное, между войнами оборонительными и захватническими. У своих ворот не сомневаешься, умри да стой. А тут… кто его знает, может, еще и не надо. Сычугин подходит к нашей скамейке сзади и говорит через плечо вратарю-дырке: «Иди-ка, скажи Санькову, пусть не водится, а то…» Дальше я не слышу, меня зовут на поле. Я бегу со своим чемоданчиком и думаю: что же он, Сычугин, еще-то сказал? Раньше, в детстве, именно вот в таких ситуациях и был основной-то трепет — а чего они там такое говорят? Тренеры эти, эти судьи, игроки? Что-то, наверное, таинственное и прекрасное. Значительное что-то. И вот я слышу. Все просто — «Иди, скажи…» — но все равно, кажется, все равно все было правильней тогда, в детстве. Тот детский взгляд.

В перерыве пьют сладкий горячий чай, а тренер Сычугин спокойно говорит: кто забьет во втором тайме гол, тот и победит. Но гол забьем не мы. А пока, еще не зная, они сидят, расслабившись, радуясь ничейному первому тайму, малому успеху, надежде, продержавшейся целых сорок пять минут.

Во втором тайме на втором этаже над восточной трибуной горело закатом окно в большом доме, а справа, с юга, шла тяжелая фиолетовая туча. А они бегали… И хорошо было смотреть, пока опять нам не вбили гол.

Я смотрел, как бежит по полю Сережа Махотин, как ведет он мяч. Гибкий, стройный, по-оленьи чуть откидывает назад голову, на ней распадающаяся гривка русых волос. Юноша-олень. Какой у него, оказывается, прекрасный дриблинг, а мы и не замечали… Потом его три раза подряд подковали, он выдохся и устал. И тогда-то, возле него, поливая ему кожу над большеберцовой костью хлорэтилом, я впервые по-настоящему и сообразил — он, и еще семеро нападающих наших играют БЕЗ ЩИТКОВ. Их бьют, волновался я, бьют по ногам, а они играют, играют все равно. Им, мол, даже щитки не могут приобрести, а они все равно играют, такие ребята. А когда возвращался на лавочку, судья-информатор сказал мне: «Вот, доктор, к чему приводит пижонство!» Как это? как это? — удивился я. Почему пижонство? «Вот к чему приводит, доктор, игра без щитков!» И тут я подумал, что, может быть, кто-то из них просто-таки  н е  х о ч е т  играть в щитках, как иной русский не любит медленной езды.

— Что же, не выдают вам щитков, что ли? — спросил я у Коли. — Купить не могут?

В ответ он улыбнулся и помотал головой: «Не могут…» И пожал плечами. И снова улыбнулся. В общем, я понял, вопрос сложный, как всегда. И то, и это. И не дают, и сами-то не очень хотят их, щитки. Быстрая ж езда, а какой… и прочее.

Хорошо сегодня заиграл Валя Александров, новый наш защитник. Он тоже недавно пришел из армии. И в армии не играл, а служил как солдат, что почему-то тоже вызывает симпатию. Ведь играть, сам же я втолковываю, не сахар, а вот ведь — вызывает симпатию. Когда у наших ворот я замораживал пресловутым хлорэтилом Вале ногу, он вдруг вскрикнул и лицо его болезненно скривилось. Это, оказалось, мяч летел в мой затылок. Мяч-то промазал, но он вскрикнул, а это, простите, о многом мне, например, говорит.

Однажды с углового у чужих ворот мяч попал к Маштакову, он ударил с левой ноги и промахнулся. И потом после игры я шел за ним по коридору под трибуной и видел, как поднимает он и опускает по-куриному руки, и вздыхает. Меня заметил, сжал губы и при-кивнул: да, да, мол, такой вот мяч запорол.

Хороший ты парень, Маштаков!

В перерыве Сычугин на него не глядит. Чего его учить, объяснять. Сегодня Сычугин учит Минеева — молодого еще, робковатого и медлительного маленько, но добротного в общем-то защитника. Сычугин учит его давать диагональные пасы на Сомова, а не продольные на Махотина.