Савва Мамонтов - Владислав Бахревский

— Значит, собираетесь замок построить, возвести собор? — Валентина Семеновна говорила Савве Ивановичу, а поглядывала на Елизавету Григорьевну.

Елизавета Григорьевна улыбалась, но брови у нее вздрагивали супротивно.

— Соборы и замки, материальные, мне не по карману, а вот воздушные — иное дело. Я построю именно воздушные замки, Валентина Семеновна. Абрамцево останется Абрамцевым, но над ним воссияет нимб. Я соберу певцов, музыкантов! Соберу художников. Пусть творят без оглядки, чем душа богата. Поставлю оперу, да так поставлю, что позавидуют актеры Императорских театров.

— Актеры Императорских театров — люди весьма заносчивые! Публика у них сановная, платят им хорошо. Уж я-то знаю, насмотрелась, — возразила Валентина Семеновна.

— Актер есть актер. Как бы хорошо ему ни жилось, большое искусство, проходящее мимо, без его участия, не может не взволновать. — Савва Иванович оседлал любимого конька. — Зрителя мы тоже своего воспитаем, за журавлем в небе не будем гоняться, а начнем с наших абрамцевских крестьян. Преодолеть укоренелое невежество — задачка со многими неизвестными, но увлекательная.

— Я общаюсь с крестьянскими детьми в школе, я встречаюсь с крестьянами в моей лечебнице. — Было видно, что Елизавета Григорьевна огорчена. — О каком укоренелом невежестве ты говоришь, Савва Иванович? У крестьянских детей, у большинства, светлый разум, а какие они умельцы! Природа всем дает щедро.

— Ох, это воспитание! — в притворном ужасе Валентина Семеновна закрыла лицо руками. — У меня ведь родная сестра педагог. Аделаидушка. Не попадался журнал «Детский сад»? Три года она его издавала и своего добилась. Первые детские сады в России появились ее хлопотами. Увы! Микроб педагогики и во мне сидит! — поискала глазами сына. Дети были на корме, возились с рулем. — Тоша много перетерпел от моего воспитательного зуда. В детстве он развивался с большим опозданием, долго не говорил. Возможно, это от характера, но я перепугалась, отдала Тошу сначала в руки сестры, потом в детский сад госпожи Люгебиль, а потом отправила в Никольское, в коммуну княгини Друцкой-Соколинской. Тоша пробыл в коммуне около двух лет, но из коммуны вернулся художником. Впрочем, если быть до конца честной, он вывез оттуда еще и ненависть. И тоже благодаря педагогике. Тоша все время рисовал лошадок. Рисование — занятие барское, а к тому же нарушал порядок коммуны: или совсем не мыл свою посуду или плохо мыл. Его наказали. Очень глупо наказали. Сожгли его лошадок. Тогда он пробрался в комнату княгини и ножницами изрезал на полоски ее платье…

— Хороша педагогика! — ахнула Елизавета Григорьевна.

— За Никольское я себя не казню, — сказала Серова. — Тоша вернулся из имения княгини свежим, здоровым… А вот от собственных педагогических затей мне тошно. Вы, наверное, заметили — Тоша всегда говорит правду. Таков у нас с ним уговор. Я ему однажды сказала: солжешь, жить с тобой не стану. И однажды в Мюльтале, под Мюнхеном, он солгал. Выкупался и скрыл. Я увезла его в город, отдала в дом знакомого слесаря. Приехала, как и обещала, через неделю. Тоша не лжет, но чего мне стоила та неделя. Еще был случай. Приехали в Мюльталь музыканты с гор. Играли на цитрах. Их музыка очень нравилась Тоше. Играли они в ресторанчике, и он стал засиживаться за полночь. Я пообещала ему, что запру дверь сразу после ужина. Он не внял моим словам, пришел поздно. Толкнулся — закрыто. Так и уснул на крыльце. Я его внесла в дом, уложила в постель, урок он усвоил, а каково было мне? — Валентина Семеновна заглянула в глаза Елизаветы Григорьевны. — Для вас это ужасно?

— Да, ужасно… С детьми можно иначе. Нужно иначе.

— Я себя и не хвалю.

Савва Иванович поднялся, взмахнул руками, как дирижер, запел:

— Из-за острова на стрежень…

Песню подхватили. Дети пришли к взрослым, подпевали серьезно.

Попели, разбрелись по плоту, поглядывая на припекающее солнце, на прохладный лес по берегам. Вдруг послышался конский топ, из бора выехали экипажи. Плот причалил.

— Обед прибыл! — объявил Савва Иванович.

Обедали под деревьями. Потом сели в повозки, дети, к их радости, на верховых лошадей, и табор двинулся к Троице-Сергиевой лавре.

Были у монахов недолго. Приложились к мощам, попили святой водички и поехали домой. В лесу опять были игры, угощения. В Абрамцево явились с туманами.

Больших веселий в то лето уже не устраивали. Елизавета Григорьевна носила ребенка и начала сторониться шумных сборищ, пустых умничаний. Валентине Семеновне тихая деревенская жизнь наскучила, и она отправилась в Петербург, где не была пять лет.

Сын пугал ее. Абрамцево на Тошу подействовало самым неожиданным образом — все его прежние рисунки казались ему ничтожными, а попытки нарисовать более сложно кончались крахом. Он рвал свои рисунки чуть ли не с ненавистью.

В Валентине Семеновне снова пробудился педагог.

— Не насилуй себя, Тоша, — успокаивала она сына. — Насильно искусства не выжмешь, не жмых. Если пока что-то не получается, попробуй копировать.

Сын смотрел в пространство — верный знак озлобленности.

— Что мне копировать?

— Посмотри альбомы, выбери по своему вкусу.

— Где их взять, хорошие альбомы?

— Пойдем к Ге! Николай Николаевич поможет выбрать подходящую картину.

— Сам выберу.

Но к Ге пошел. Остановился на эстампе нидерландской школы «Портрет дамы в белом атласном платье», «Сикстинскую мадонну» Рафаэля тоже взял. С копированием дело тоже не пошло. Фыркал, рвал листы. Наконец успокоился, несколько дней просидел над рисунком и не закончил, бросил. Валентина Семеновна возмутилась, нажала, и между нею и сыном произошла сцена. Обозвала Тошу изнеженным барчонком. В ответ — гневные взоры и яростное упрямое молчание. Победила, как всегда, мама. Рисунок был завершен и… понравился автору копии.

«Сикстинскую мадонну» Тоша нарисовал скрытно от матери, показал однажды вечером и восхитил. Через многие-многие годы этот рисунок Серов придирчиво будет рассматривать со своим учеником — И. Э. Грабарем. Они найдут копию, исполненную карандашом на серой бумаге, грамотной.

— А было мне в ту пору, — скажет Серов, — десять лет, а упрям же я был, как тридцатилетний.

Пока юный художник мучился в поисках нового для себя пути и совершенства, 20 октября в Москве Елизавета Григорьевна в муках родила девочку. Веру. Четвертая живая буква в имени «Савва»: Сергей — Андрей — Всеволод — Вера… Эту девочку мы все знаем, потому что сядет она за стол однажды, а на столе будут лежать персики… Серов увидит это и напишет «Девочку с персиками». Пока же художнику предстояло учиться не только рисовать, но и получить хоть какое-то образование. Валентина Семеновна поместила Тошу в частную гимназию Карла Ивановича Мея, где солидно преподавали иностранные языки. Учение в этой гимназии было дорогое, сто шестьдесят рублей в год. Кстати, в гимназии Мея позже учились А. Н. Бенуа, К. А. Сомов, Д. В. Философов.