Смертная чаша весов - Энн Перри

— За исключением того, что она не смогла простить Гизелу, — вставил Монк, внимательно следя за выражением лица собеседника.

Он не увидел никакого отклика на прозвучавшую иронию.

— Но простить Гизелу означало бы разрешить ей вернуться, — ответил Эуген, доедая суп и обламывая кусочек хлеба на тарелке. — Это невозможно. И если б вы были знакомы с Ульрикой, то никогда бы не усомнились в ее решимости.

Слуга убрал тарелки и внес блюдо с тушеной бараниной, ростбифом и отварными овощами.

— Почему вы готовы помогать иностранцу, который пытается все разузнать о столь огорчительном и некрасивом деле? — спросил Монк, получая изрядную порцию второго блюда.

Старый военный ни минуты не колебался с ответом. Тень скользнула по его лицу, а в небесно-голубых глазах промелькнула смешливая искорка.

— Глубокомысленный вопрос, сэр. Да потому, что, зная истину, я могу лучше послужить своей стране и ее интересам.

Детективу внезапно сделалось холодно, словно он проглотил кусок мороженого мяса. Эуген мог бы добавить: «Это не значит, что я позволю разглашать данную истину». На мгновение взгляд полковника выразил именно эту мысль.

— Понимаю, — тихо ответил Монк. — А что послужило бы к пользе вашей страны? Случайная смерть? Убийство, осуществленное наемным убийцей, желательно неизвестным, или же совершенное женой из личных мотивов?

Эуген холодно улыбнулся, но в его взгляде мелькнуло одобрение.

— На этот счет существует определенное мнение, сэр, но моего вам знать не нужно, и не в моих интересах, чтобы вы его узнали. В данный момент Фельцбург — опасный город. Мы стоим на перекрестке истории, насчитывающей половину тысячелетия, а возможно, и в конце ее. В начале же нового исторического пути стоит Германия — как единая нация, а не конгломерат с единым языком и культурой.

Монк молча ждал, что последует дальше, не желая перебивать, поскольку был уверен, что его новому знакомому есть что еще сказать. Глаза у него сверкали, и на лице читались нетерпение и решительность, которых он не мог скрыть.

— После распада Священной Римской империи в ходе наполеоновских войн, — продолжал Эуген, совершенно забыв о еде, — мы превратились в конгломерат отдельных территориальных княжеств, говорящих на одном языке, обладающих единой культурой и надеющихся, что однажды их общие мечты осуществятся, но в каждом княжестве на свой собственный лад. — Он пытливо посмотрел на Монка. — В некоторых княжествах либеральные порядки, в других царят хаос или диктаторские, репрессивные власти. Одни жаждут свободы печати, в то время как самые могущественные, Австрия и Пруссия, убеждены, что цензура так же необходима для выживания, как и армия.

Что-то слабо всколыхнулось в памяти Уильяма. Из Европы тогда пришли вести о восстаниях по всему континенту, о мужчинах и женщинах, сражающихся на баррикадах, о войсках на улицах, прокламациях и петициях, о нападении кавалерии на гражданское население, о стрельбе по толпам… На краткий миг у многих воспрянули безумные надежды, но затем, по мере того как одно восстание подавлялось за другим, наступило отчаяние, и опять воцарилось угнетение, более утонченное и менее явное, чем прежде. Но когда это было? Как давно? В 1848-м?

Детектив не отводил взгляда от Эугена и слушал.

— На короткое время у нас появились парламенты, — рассказывал тот дальше. — Великие национальные деятели стали провозглашать либеральные идеи свободы и равенства для широких масс. Их тоже сокрушили, или же они сами прекратили существование по причине инертности и неопытности.

— И у вас в Фельцбурге тоже так было? — осведомился Монк. Ему претило его собственное невежество, но он должен был все узнать.

Полковник налил им обоим прекрасного бургундского.

— Да, но у нас все это продолжалось очень недолго, — ответил он. — Пришлось прибегнуть к небольшому насилию. Герцог уже даровал некоторые реформы, узаконил гораздо более сносные условия существования для рабочих, дал относительную свободу печати…

На худом лице Эугена промелькнула улыбка. Монку она показалась восторженной.

— Полагаю, это все Ульрика, — сказал старый военный. — Некоторые, правда, думают, что она была против реформ. Герцогиня, разумеется, предпочла бы абсолютную монархию, если б смогла этого добиться. Тогда она управляла бы страной, как ваша королева Елизавета, отдавая повеления и отрубая головы тем, кто ей противоречит. Но она родилась на триста лет позже Елизаветы, время ушло, а Ульрика слишком умна, чтобы не считаться со средствами в достижении цели. Лучше кинуть подачку, умаслить — и тем самым сбить волну неудовольствия. Нельзя править народом, который тебя ненавидит, разве что очень недолго. А она думает о будущем. Она хочет обеспечить трон дальнейшим поколениям своих наследников.

— Но ведь наследников нет, — заметил Монк.

— И это подводит нас к самой сути дела. Если б Фридрих вернулся один, без Гизелы, если б он оставил ее и женился снова, тогда наследник появился бы.

Эуген подался вперед, лицо его выражало крайнюю степень волнения.

— И ни один человек, принадлежащий к партии герцогини, никогда бы не убил Фридриха! Это абсолютная истина! А если он все-таки убит, тогда ищите убийцу среди тех, кто стоит за объединение и не имеет ничего против того, что страну поглотят Пруссия, Ганновер, Бавария или другие государства, достаточно сильные для этого. Или же убийца — тот, кому обещано видное положение или земельные и прочие владения, обещаны теми, кто, по мнению этого человека, сильнее. В сорок восьмом году была предпринята попытка сделать одного из австрийских эрцгерцогов королем всей Германии. Слава богу, затея провалилась. Но это не значит, что сторонники объединения не попытаются опять что-нибудь придумать.

Голова у Монка закружилась.

— Возможности бесконечны… — пробормотал он.

— Нет, не бесконечны, но значительны.

Полковник начал жадно есть, и Ульям последовал его примеру. Он наслаждался едой и даже удивился собственному аппетиту.

— А что вы скажете о принце Вальдо? — спросил детектив с набитым ртом.

— Завтра я вас с ним познакомлю, — пообещал Эуген. — Завтра.

Военный сдержал слово. Его камердинер выгладил одежду Монка, и теперь смокинг сыщика висел в платяном шкафу. Все рубашки были выстираны и сияли белизной, а запонки и косточки для воротничков лежали на прикроватном столике — там же, где и принадлежности для бритья и умывания. И Уильям еще раз порадовался, что в прошлом был достаточно тщеславен и экстравагантен и предпочитал вещи только отличного качества. В прошлом, которое сейчас он не мог припомнить.

Монк уже выбрал запонки — агатовые, в золотой оправе, — когда вдруг очень живо вспомнил, как так же выбирал их прежде, готовясь отправиться на званый обед в Лондоне. Он сопровождал человека, который учил его и давал ему средства к существованию и приют. Этот человек терпеливо относился к невежеству Монка, к отсутствию у него лоска, к его заносчивости и даже иногда грубости. С бесконечным терпением он наставлял его не только в умении делать выгодные инвестиции, но и в искусстве быть джентльменом, и в конце концов научил его одеваться хорошо, но не броско, научил тому, как выбрать хороший покрой костюма, хорошие ботинки и рубашку, и даже тому, как вести себя с портным. Он учил Уильяма, какой нож или вилку использовать и как держать их изящно, когда и как говорить, а когда хранить молчание или же к месту рассмеяться. Прошло несколько лет, и он превратил провинциального юношу из Нортумберленда в настоящего джентльмена, с тем бессознательным ощущением свободы и уверенности в себе, что всегда отличает хорошо воспитанных людей от заурядных.

Монк вспомнил все это, коснувшись запонки из драгоценного металла. Снова, как прежде, он был в лондонском доме своего наставника, двадцать или даже больше лет назад, и одевался к обеду. Повод был важный. Что-то должно было случиться, и он испытывал чувство страха. У него были могущественные враги, достаточно могущественные, чтобы погубить его карьеру и даже арестовать и заточить в тюрьму. Его обвиняли в каком-то в высшей степени бесчестном поступке. Он был не виноват, но доказать этого не мог… никому. Страх ледяной рукой сжимал душу Уильяма. Положение было безвыходным. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы подавить панический крик, который так и рвался у него из глотки.

Однако тогда ничего не произошло — в этом детектив, во всяком случае, был уверен. Но почему? Что предотвратило его гибель? Каким образом он спасся? Или его спас кто-то другой? И какой ценой?

Наставник Уильяма окончил свои дни в заключении. Его предали, и он был сломлен лживым обвинением. А Монк отчаянно боролся, пытаясь восстановить справедливость, но потерпел поражение. Вот и все, что он помнил. Это были какие-то обрывки воспоминаний. Он помнил, например, жену своего наставника, как она плакала и слезы отчаяния катились по ее щекам…