Апология чукчей - Эдуард Лимонов

— Пусть валит! Ничего у них не вышло. Нам население отсигналило, — сказал мне мужичонка в пыжике. — Надо тут пост поставить. А ты из Бабушкинского райсовета будешь?

— Из Бабушкинского, — согласился я. Если б я сказал, что я из Парижа, мужичонка решил бы, что я демократ. — А Виктор Иванович сегодня будет?

— Должен подойти, — сказал мужичонка. — У тебя время есть? Мне надо пост выставить. Можешь подежурить тут, у бюста, поохранять? Часа через два я тебе смену пришлю.

— Меня бабушкинские послали к Виктору Иванычу. Не могу.

— Ну да, понимаю, — сказал мужичонка. — Кого-нибудь найду. Что-то мне лицо твое знакомое, я тебя по телевизору не видел?

— Нет, — отказался я. — Быть не может!

И вместе с довольными отбитой ими атакой демократов на бюст Сталина коммунистами я пошагал по снегу в штаб.

Анпилов уже был там, возле штаба. Он был окружен, как волк стаей собак, просителями.

— Я пойду спать, — закричал он вдруг, — я спать хочу! Час посплю, тогда попринимаю!

— Я журналист из Парижа, — прошептал я ему; я протиснулся к нему вплотную.

— Спать, спать хочу! — простонал Анпилов и сбежал по ступеням в свой заплесневелый штаб.

Познакомился я с ним уже в следующую ночь в гостинице «Москва», в номере депутата Сажи Умалатовой. Там мы, ужасные заговорщики, обсуждали планы. Ночью. Генерал Макашов, Алкснис, Илюхин, депутат Коган из Прибалтики. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Мы готовили будущее. Почему меня никто не прогнал, не сказал: «Идите отсюда, журналист, вам здесь не место! Мы обсуждаем конфиденциальные планы…» Никто не прогнал. Помню, что часа в три ночи я расхаживал с генералом Макашовым по вестибюлю гостиницы, решая нечто важное.

Москва не спала вообще.

В пургу, под хлесткими ударами снежной крупы у станций метро на заметенных снегом столиках мужики выпивали, закусывали жирными замерзающими на морозе колбасками и кричали, кричали, перекрикивая ветер и пургу. И в два ночи, и в три — кричали, пили, закусывали. Доносились куски слов: «Ельцин… что, что Горбачев, что он?» Рядом терпеливо ждали обездоленные. Ждали, когда мужики опустошат бутылки, чтобы вцепиться в них. Совсем убогие подбирали объедки, все это на пронизывающем ледяном ветру. «Россия, — думал я, — какая захватывающая, мощная Россия! Сколько энергии!»

— Ельцин, да кто он, твой Ельцин!.. Стерлигов! Анпилов!

— Ты что, коммунист? — доносится от столиков, из-под пурги.

Я пришел в штаб Жириновского, Луков переулок. В вестибюле уборщица («консьержка», подумал я) сгребает мусор в старое ведро. Двустворчатые старые двери настежь.

— На каком этаже Либерально-демократическая партия помещается, не подскажете?

— Партия? — Уборщица подымает чухонский лик с презрительной улыбкой на нем. — Это эти-то сумасшедшие? Третий этаж.

В помещении ЛДПР холодно, и все ходят в пальто, и даже шарфы на шеях. Именно «ходят», в буквальном смысле, передвигаются в хаотическом с виду ритме.

— Вольфыч японцев принимает, — объясняет мне большелобый молодой парень с лицом ну вылитого Рудольфа Гесса, надо же, какое сходство. — После японцев вы зайдете.

Чтобы развлечь меня, делает мне тур по помещению. Здесь явно только что была коммуналка, партийцы лишь завезли старые офисные столы, шкафы и стулья, списанную, судя по ее плачевному состоянию, мебель.

— Здесь у нас отдел кадров. Начальник у нас полковник. — Из старого шкафа на нас глядят древние коробки с бумажками. — Картотека личного состава, — гордо говорит «Гесс». — Иван Иванович нам всё упорядочил.

Иван Иваныч, он же полковник, в потертом сером костюме стеснительно осклабился, ну, я имею в виду, что он чуть-чуть улыбнулся, улыбаться, видимо, не умея.

«Гесс» показывает нам свой кабинет: узкая комната с полуоборванными обоями, окно в нескольких секциях забито фанерой и картоном. От окна несет и холодом, и сквозняком. Выясняется, что «Гесс» — пресс-секретарь Жириновского. Показывает мне вырезки из газет — press-clips назвали бы за границей — в картонных папках.

«С канцелярией у них убого», — констатирую я, а вот press-clips в изобилии. Жириновский (Вольфыч, Жирик) — яркая фигура, о нем много пишут, пресса всего мира.

— Садитесь, почитайте, — «Гесс» пододвигает мне стул, — а я взгляну пойду, не закончил ли Вольфыч с японцами.

Возвращается почти тотчас.

— Ну, припугнул их Вольфыч, ушли как ошпаренные. Вы, говорит, про Курилы забудьте, а то Хоккайдо отберем… Идемте, Вольфыч ждет вас.

Жириновский в бронежилете. Рыжеватый, плотный мужик. Как потом выясняется, он надел бронежилет, чтобы напугать японцев. Видимо, напугал. За его спиной — огромная карта СССР, чудовищного размера. Я таких ранее не видел. В карту воткнуты синие и желтые флажки, по-видимому, отмечая города, в которых уже существуют отделения ЛДПР.

— Давайте, прибивайтесь к нам, нам талантливые люди нужны, — говорит Жириновский. С глазу на глаз он серьезен и производит впечатление делового человека.

«Вот так просто это делается, — размышляю я, шагая домой на Большую Никитскую. — Вот так просто создаются партии. Всё бедное, стекла картоном забиты». На Большой Никитской мне сняли квартиру, две комнаты, обитые сосновыми планками, как в сауне. Советский шик то ли шестидесятых, то ли восьмидесятых годов. В том же доме находится журнал «Театр», на выходящую на улицу стену прикреплена черная театральная маска.

На следующий день либерал-демократы приезжают ко мне в гости. «Гесс» привозит свою посуду: вилки, ножи, бокалы. В съемной квартире столовых приборов всего по двое, потому привозят. Жириновского сопровождают именитые тогда партийцы (ни один не сохранился до наших дней). И Владимир Михайлович — его могучий телохранитель, отец двух взрослых дочерей. Легенда ЛДПР гласит, что Владимир Михайлович был телохранителем Брежнева, а позднее Брежнев «подарил» его афганскому лидеру Бабраку Кармалю. «Гесс» собственноручно изготавливает на кухне бутерброды. С колбасой, с сыром и с салом. Один из них, с салом, надкусанный и недоеденный Жириновским, я потом долго показываю приходящим ко мне гостям. Всем нравится.

Ольге семнадцать лет. У нее широкий расшлепанный носик, зеленые волосы, булавки повсюду и очень белая попа. Она рослая русская девочка с примесью еврейской крови, заехавшая в Москву из… вот не помню, откуда она изначально эмигрировала в Москву. Мы с Ольгой идем в сквот «Петлюры» — молодого украинского художника с диктаторскими замашками — на Петровском бульваре. Всё в России разрушено, старо, облуплено, некрашено, обваливается, воняет сыростью, старостью, помойкой, но разрывается, содрогаясь от энергии. Петлюра и его окружение — это черт знает что! Сброд хулиганья, отбросов общества, художников, девчонок, «слабых на передок», как говорил народ в старину, бездельников и опять девчонок и уродов. Масса уродов. Центром внимания служит некая пани Броня, уродливая бомжеватого вида старуха. Мы с Ольгой попадаем на ее свадьбу с молодым красногубым хулиганом. Апофеоз свадьбы — когда во дворе самодельный лифт подымает пару в темные небеса. И они там целуются под лучом прожектора, а снизу толпа кричит «Горько!». Пани Броня одета в балетную юбочку. Вальпургиева ночь отдыхает. Петлюра, маленький жилистый паренек с усиками, повелевает толпой, как батько Махно, без усилий. Намеками, улыбками, кивками… поощрением, неодобрением. Точно как бандитский украинский батько.

Мы уходим поздно, Ольга приглашает меня к себе. Это Уланский переулок, во дворе. На месте выясняется, что там тоже сквот, где жили некогда «многие люди», но сейчас живут две девочки: Ольга и Кристина. В мокрой холодной темноте — свет исходит только от окон соседнего дома, фонари отсутствуют начисто — мы шагаем по снегу и лужам (началась оттепель!) к месту жительства. Входим в оцинкованную незапертую дверь и попадаем в теплый подвал с тремя дверьми. Воняет кошачьей мочой. На одной из дверей крупный амбарный замок. У Ольги есть ключ. Внутри темно, но она зажигает свечу.

Гордо проводит меня по теплому воняющему сыростью и еще более сильно кошачьей мочой подземелью. Показывает. Находим ореховый ликер (на этикетке — косточка и надпись; язык, вероятнее всего, голландский). Пьянеем. Тискаем друг друга без особого желания, вынуждают обстоятельства: темнота, коптящая свеча, подвал, два humain beings противоположного пола. Следует совокупиться. Попа у нее всё еще холодная.

Приходит подруга и оказывается необычайно высокой, тонкой, смазливой девочкой. Подруга не одна, но не с молодым парнем, что было бы естественно, но с упитанным мужиком, по виду бюрократом, что неестественно. У него портфель, и в портфеле — водка. И еще хлеб. Черный.

Пьем, хохочем, пьем еще. Возимся трое в тряпках на одной постели: Кристина, Ольга, я. Куда подевался мужик-бюрократ — не ясно. Я вспоминаю о сексе. Но Ольгу так неистово вдруг начинает рвать, что love making невозможен. Ее просто трясет.