Список Шиндлера - Томас Кенилли

Анкельбах недоуменно уставился на Вулкана – он не узнал ювелира. Вулкан сразу же понял, что Анкельбах не отказался от сделки, он просто забыл о ней. Этот человек был пьян, и не только от алкоголя. Если Вулкан обратится к нему, он просто ничего не поймет. А может, случится и что-то гораздо худшее…

Отказавшись от своего намерения поговорить с Анкельбахом, Вулкан вернулся к жене. Она продолжала ворчать: «Почему ты не поговорил с ним? Я сама обращусь к нему, если он еще здесь!» Но вдруг она увидела, какими глазами Вулкан смотрит на нее, и прижалась щекой к двери, заглядывая через щелку в соседнюю комнату. Анкельбах уже собирался уходить. Она увидела незнакомую форму и кровь неизвестных ей торговцев и их жен, которой была залита эта форма…

Подавив вскрик, она вернулась на свое место и молча села.

Как и ее муж, она впала в отчаяние, для которого были все основания. Но скоро знакомый еврейский полицейский сказал им, что всех их, кто из службы порядка, кроме преторианцев Спиры, к шести вечера выведут из гетто и по улице Велички отправят в Плачув. И он позаботится, чтобы семью Вулкана погрузили на одну из машин.

После того как сгустились сумерки и Пфефферберг миновал Вегерскую, после того как последняя группа заключенных собралась у ворот на площади в Подгоже, а доктор X. и его жена пробирались в восточную часть города – в компании и под защитой пьяных поляков; в то время, когда группы зондеркоманды отдыхали и перекуривали перед последним обходом домов, к дверям полицейского участка подъехали два фургона на конской тяге. Семья Вулкана с помощью знакомого полицейского нашла убежище под грудами коробок с бумагами и тюками одежды. Симха Спиру и его компанию нигде не было видно – то ли они были заняты кровавыми делами на улицах, то ли пили кофе в компании эсэсовцев, радуясь тому, что система продолжает испытывать в них нужду.

Но прежде чем фургон выехал за ворота гетто, Вулкан, распластанный на полу, услышал шквал автоматных очередей и пистолетных выстрелов, раздававшихся на всех улицах, которые оставались позади. Это значило, что Амон Гет и Вилли Хаас, Альберт Хайар, Хорст Пиларцик и несколько сотен других поливали огнем чердачные перекрытия, ложные потолки и стены, погреба и ниши, расстреливая тех, кто весь день пытался хранить спасительное молчание.

В течение ночи таким образом было обнаружено больше четырех тысяч человек, и все они были расстреляны прямо на улицах. В течение последующих двух дней их тела на открытых платформах свозили в Плачув, где им предстояло быть захороненными в двух общих могилах в лесопосадках на окраине нового лагеря.

Глава 22

Мы не смогли узнать, в каком душевном состоянии Оскар провел день 13 марта – последний и самый страшный день гетто.

Но к тому времени, когда охрана доставила его рабочих из Плачува, он уже был в состоянии собрать данные и факты, чтобы передать их доктору Седлачеку во время очередного визита дантиста. От заключенных из Zwangsarbeitslager Плачув – как его окрестили чиновники из СС – он узнал, что в его пределах царят отнюдь не законы здравого смысла. Гет как-то разразился таким взрывом ярости, что позволил охране избить техника Зигмунда Грюнберга до бессознательного состояния, его с таким опозданием доставили в клинику рядом с женским лагерем, что его смерть была неизбежной. От заключенных, которые днем поглощали на ДЭФе свой сытный суп, Оскар услышал, что Плачув используется не просто как рабочий лагерь, но и с не меньшим успехом – как место казней. Однако, хотя слышали о них все, свидетелями их были лишь несколько человек.

Например, М.[5], который до войны имел в Кракове контору по отделке домов. В первые же дни существования лагеря он получил указание заняться отделкой помещений для СС – несколько небольших сельских домиков на краю поляны в северной части лагеря. Как и любой человек, имевший определенную ценность для немцев, он обладал несколько большей свободой передвижений. Как-то весенним днем он направлялся от виллы унтерштурмфюрера Леона Йона по тропке к холму Чуйова Гурка, на вершине которого стоял австрийский форт. Едва он собрался спуститься по склону на фабричный двор, ему пришлось остановиться, чтобы пропустить мимо несколько армейских грузовиков. М. заметил под брезентовыми пологами кузовов женщин, охраняемых украинцами в полевых комбинезонах. Спрятавшись за штабелем бревен, он успел мельком увидеть, как женщин скидывали с машин и гнали внутрь форта, а они отказывались снимать с себя одежду. Человеком, выкрикивавшим приказы, был эсэсовец Эдмунд Строевски. Украинцы-рядовые подгоняли женщин, избивая их плетками. М. понял, что это еврейки. Потом он узнал, что так оно и было, это были женщины из богатых семей с документами об арийском происхождении. Их доставили сюда из тюрьмы Монтелюпич. Некоторые плакали, а другие молчали, словно не хотели доставлять удовольствие истязавшим их палачам-украинцам. Одна из них затянула «Шма Исраэль»[6], и остальные подхватили. Их голоса мощно вознеслись над холмом, словно эти девушки, которые еще до вчерашнего дня считались чистокровными арийками, вдруг скинули со своих плеч груз притворства, обрели свободу бросить в лицо Строевскому и украинцам: да, мы другой крови!

Они стояли тесно прижавшись друг к другу, и все были расстреляны выстрелами в упор.

Ночью украинцы погрузили трупы на тележки и закопали в лесу у дальнего склона горки.

Обитатели лагеря внизу также слышали звуки выстрелов в ходе этой первой экзекуции, после которой холм получил богохульное название «Х…вая горка». Кое-кто пытался убеждать себя, что там, наверху, были расстреляны партизаны, несгибаемые марксисты или сумасшедшие националисты. Их не касается, что происходит там, наверху! Если вы повинуетесь приказам и распорядку дня в пределах колючей проволоки – вы там никогда не окажетесь!

Но наиболее здравомыслящие из рабочих Шиндлера, проходя по улице Велички мимо кабельной фабрики и поднимаясь в Заблоче, к ДЭФ, – они-то знали, почему заключенных из тюрьмы расстреливают именно под стенами старого австрийского форта на холме, почему эсэсовцев не волнует: попадутся ли кому-нибудь на глаза грузовики, услышат ли выстрелы в Плачуве. Просто СС не рассматривало население лагеря как возможных свидетелей. Если бы немцы задумались, что когда-нибудь может состояться суд над ними, что кто-то будет давать свидетельские показания – они бы завели женщин подальше в лес. И еще Оскар понял: Чуйова Гурка представляет собой органическую часть Плачува, и всем – и тем, кого доставляют на нее в грузовиках, и тем, которые обитают за проволокой у подножия холма, всем им вынесен один приговор.

Первый раз, когда комендант Гет, выйдя из дверей своей резиденции, убил случайно попавшегося ему на глаза заключенного, еще можно было считать, как и первый расстрел на Чуйовой Гурке, единичным случаем, не имеющим ничего общего с упорядоченной жизнью лагеря. Но скоро расстрелы на вершине холма стали привычным явлением, как и утренний ритуал Амона.

В рубашке, галифе и сапогах, на которые вестовой наводил ослепительный глянец, он появился на ступенях своей временной резиденции. (На другом конце лагеря уже возводилась новая и лучшая.) Если позволяла погода, он был без рубашки, ибо комендант любил солнечные лучи. Но в данный момент он стоял в той же рубашке, в которой поглощал завтрак, с биноклем в одной руке и снайперской винтовкой в другой. Он неторопливо осматривал район лагеря, работы в каменоломне, заключенных, толкающих и тянущих вагонетки по рельсам, которые пролегали недалеко от его дверей. Тот, кто осмеливался поднимать взгляд, успевал заметить только дымок сигареты, которую он держал зажатой в губах, как свойственно человеку, чьи руки заняты подготовкой рабочего инструмента к работе.

В первые же дни после прибытия в лагерь Амон пристрелил заключенного, который, как ему показалось, недостаточно активно толкал вагонетку с камнем. Никто не мог понять, почему Амон выбрал именно этого заключенного – и комендант вовсе не собирался письменно излагать мотивы своих действий. Выстрел с порога вырывал человека из группы, которая тянула или толкала вагонетку, отбрасывая его на обочину. Остальные застывали на месте, в ожидании неминуемой бойни мышцы у людей сводили судороги. Но Амон, хмурясь, махал им рукой, как бы давая понять, что в данный момент он удовлетворен качеством работы, которого ему удалось добиться от них…

Кроме жестокого обращения с заключенными, Амон также нарушил одно из обещаний, которое он дал предпринимателям. Оскару позвонил Мадритч и предложил выступить с совместной жалобой. Амон сказал, что не будет вмешиваться в дела предприятий. Формально он действительно не вмешивался в них. Но он срывал работу одной смены за другой, часами держа всю массу заключенных на Appelplatz в ходе проверки. Мадритч упомянул случай, когда в одном из бараков была найдена картофелина, и всех обитателей его подвергли публичной порке перед всеми заключенными. Когда нескольким сотням человек приходится спускать штаны и нижнее белье, задирать рубашки и получать по двадцать пять ударов кнутом каждому, можно представить, сколько это отнимает времени. К тому же, по правилам, введенным Гетом, каждый заключенный должен был сам считать количество ударов, которые ему наносил один из украинцев-надзирателей. Если жертва сбивалась со счета, все начиналось сначала. Таким образом, очередная смена являлась на швейную фабрику Мадритча с опозданием на несколько часов, не говоря уже о Липовой, где располагалась фабрика Оскара. К тому же люди прибывали в потрясении, в подавленном состоянии, неспособные работать. Они шепотом пересказывали друг другу, что сегодня сделал Амон, или Шейдт, или Йон.