Грозный идол, или Строители ада на земле - Анатолий Оттович Эльснер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В окно влетела ласточка и, покружившись над головой женщины, села на окно, и из ее горлышка полилось беззаботно-веселое щебетание. Остановившись на месте, узница долго смотрела на птичку, и в ней была такая потребность высказать, хотя перед кем-нибудь свои страдания, что, не сознавая, что делает, она вдруг заговорила со слезами на глазах:
— Птичка-птичка, прощебечи мне, как живут люди в Зеленом Раю. Упорхнула свобода из Рая Зеленого — хотя не отвечай, это я знаю сама. Не слышно больше веселых песен, не слышно смеха веселого, и я сама, которая землю считала садом Божьим и потому жила, как ты, птичка, сижу здесь теперь, волоча цепи. Я знаю, отчего все это случилось так: злые люди увели из Зеленого Рая нашего прежнего светлого бога с большими крыльями, чтобы лететь, куда сердце пожелает, — волю-свободу. Вот ты и маленькая птичка, а хочешь полететь — летишь на черных крылышках куда хочешь, оттого ты так весело щебечешь… Начальников нет над тобой, и умом своим маленьким ты сама соображаешь, что надо тебе, и потому, что ни делаешь — щебечешь. Пожалей же меня, ласточка чернокрылая, видишь, я в цепях и потому песня никогда уже не слетает с уст моих, но зато много слез падает из глаз… вот на этой земле дорожка мокрая: это все капли моих слез… а видишь, солома — здесь я сплю с цепью на ногах и, как собака цепная, хожу вокруг столба — туда и сюда… Птичка-птичка, вспорхни в мою душу и прощебечи там песню веселую о воле-свободе: песней этой ты разгонишь грусть-тоску… я думаю, что и в душе моей падают слезы такие же горькие, как эти из глаз… Или, может быть, там змея, свернувшись, лежит и сосет мое сердце… Птичка, птичка, полети к людям в далекие страны и пой о свободе… о свободе им только пой, чтобы хранили ее больше жизни, и когда они не поверят тебе, прощебечи им о бедной узнице Василисе — как ходит она по каморке сырой, звеня цепью… и еще прощебечи, птичка моя, как Василиса эта с гордой душой пляшет нагая… а человек тут сидит с кинжалом в руке и глумится… Прощебечи же им — всем людям на свете — что все так случилось с Василисой несчастной, потому что воли-свободы нет больше в Зеленом Раю… слышишь меня, птичка чернокрыленькая, слышишь меня?
Звеня цепью, она опустилась на солому и, сидя со скрещенными ногами, продолжала смотреть на ласточку, точно и в самом деле ожидала, что ласточка ей ответит что-нибудь. Ничего не отвечала птичка, а только, сидя на окне, стала поворачивать головку, шевеля хвостиком, и снова беззаботно защебетала.
— Понимаю тебя, ласточка чернокрылая, ты щебечешь о свободе, и вот это хочешь сказать: что мне петь людям о свободе, когда они мучают друг друга — ножи точат и цепи куют. Мы, вольные птички, не связываем крылья себе, и у нас нет начальников, а если бы такая птичка нашлась, мы бы ее заклевали. Чернокрылая ласточка, летай по Зеленому Раю со своим щебетанием о птичке-начальнике, которую бы вы заклевали. Вы, умные птички, конечно, смеетесь над нами, людьми: ведь один человек так глуп, что, избирая себе начальников, дает ему в руки веревку, чтобы он связывал людей, когда ни захочет, и палку, чтобы он их бил. Прощебечи это глупым людям в Зеленом Раю и прилетай снова на это окно. Ведь несчастнее меня нет на свете женщины, потому что к столбу прикована я, и хожу на цепи… Птичка, птичка, выслушай и пойми, как безжалостен этот человек, который приковал меня на цепь за то, что я люблю не его, а другого… Совесть ведь один судья над моим сердцем, и сердце это на куски разорвать можно, но приказать ему любить того, который противен, как жаба, — это нельзя. И вот, птичка моя, пока в Раю Зеленом была свобода, человек этот молчал, потому что между человеком и его сердцем был маленький бог — совесть. Нет его больше в Зеленом Раю, бога этого, и на место его стал человек с кинжалом в руке и, поставив кинжал, говорит: вот начальник твоего сердца — нож острый… Птичка-птичка, как делается безумен человек и безжалостен, когда глупые люди дают ему в руки бич, чтобы он бил их… Прощебечи это людям, ласточка чернокрылая, и говори им, что лучше позволить вырвать глаза себе, чем свободу из сердца, потому что, когда нет свободы, тогда все равно ворон выклюет и глаза… Птичка-птичка, лети к моему милому, который, как и я, ходит вокруг столба с цепью на ногах… Спой ему грустную песню о Василисе и расскажи в этой песне, что я, как и он, хожу, звеня цепью, туда и сюда, и что в моем сердце отдается звон и других цепей — у него они на ногах, что сердце мое обливается кровью… Птичка-птичка, превратись в черного орла и, вцепившись в мою грудь острым клювом, вырви мое сердце и отдай моему милому… Пусть он знает, что это все, что осталось от Василисы несчастной, — сердце, полное любви и слез.
Слезы хлынули из ее глаз и, сидя на своей соломе, она закачалась в чувстве безысходной тоски, а ласточка, повернув головку, снова прощебетала что-то и, неожиданно вспорхнув, точно желая сказать: «Ты так плачешь, что я не могу смотреть на твои слезы», улетела. И осталась узница одна, и долго она сидела так, покачиваясь телом, и слезы падали на ее
