Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

Лев, настоящий православный и русский человек, не сразу завоевал признание в такой католической стране, как Литва. Слава богу, в Литве жили и другие эмигранты. Среди них – Вера Каралли, та самая темноволосая балерина «с лилейной кожей», которая у Греффюлей принимала ухаживания директора «Фигаро». После того как Вера поучаствовала в убийстве Распутина – сочинив письмо, выманившее его в Юсуповский дворец, где старца и зарезали, – она, как и многие из бывших участников «Русских балетов», пустилась делать кинокарьеру, а потом преподавала танцы в Каунасе, где и встретилась с моим братом; потом она переехала в Бухарест, потом в Париж и наконец – в Вену, где, как я слышала, живет до сих пор.

– Представьте только, Тамара Платоновна, – Лев Платонович так быстро выучил литовский язык, что смог читать на нем лекции…

– Да, я знаю, он ведь даже опубликовал на этом языке историю европейской культуры в нескольких томах.

– В шести.

Я невольно воздела взор к небесам.

– Шесть томов по-литовски о европейской культуре!

– И еще он перевел на литовский «Феноменологию духа» Гегеля.

– Да кто же говорит по-литовски… кроме литвинов?

– А это очень интересный язык, Тамара Платоновна, поскольку из всех индоевропейских языков именно он остался ближе всего к оригинальному происхождению.

– А не кажется ли вам, Иван Иванович, что, если б Лев опубликовал этот труд на более распространенном языке, как ученый он бы обрел международное признание?

– Вне всякого сомнения, Тамара Платоновна, но уж об этом не извольте беспокоиться: пусть ваш брат и запрещен в СССР, зато в Европе его открывают заново, а особенно во Франции, где новое интеллектуальное движение структурализма…

Господи боже мой! Вот и еще один «изм». Неужто мне, в мои-то годы, придется разбираться в этих теориях – одни туманные, а другие, наоборот, по-авангардистски безапелляционные и крикливые? Но Иван Иванович продолжает:

– Если выразиться попроще, то структуралисты рассматривают любой предмет – к примеру, речь – как глобальную систему, структуру, внутри которой, если модифицировать детали, создано целое, ощущающее самое себя модифицируемым. Самым лучшим сравнением тут была бы игра в шахматы. Двигаете пешку – и изменяется вся игра… Лев Платонович одним из первых понял это своей интуицией. Он был еще и пионером в том, что сейчас называют «историей ментальностей», и его последователи приняли его определение «среднего человека». Речь о…

– Я знаю. Это Лев объяснял мне.

Слова Ивана Ивановича о моем брате, о его посмертном влиянии на современную философскую мысль наполняли меня счастьем и гордостью. Однако в глубине души меня по-прежнему бесила уверенность в том, что Лев так и не перестал вредить самому себе… вот именно таким образом ища страданий. Он хотел проложить свой особый, личный путь в противоположность моему – ведь он был уверен, что мне очень повезло и я живу как в волшебной сказке.

– Могу ли я продолжать, Тамара Платоновна? – спросил Иван Иванович.

– Разумеется. Я в нетерпении жду продолжения вашего рассказа. В нетерпении и в тревоге. Предчувствую – вы скажете нечто ужасное, но я готова и к этому… После Второй мировой войны – простите, после Великой Отечественной, как вы ее называете в СССР, – я утратила все связи с братом… Мне сказали, что он умер в лагере в пятьдесят втором. Назвали какой-то городок Абезь, но я не хочу в это верить. У меня нет никаких доказательств.

Иван Иванович подносит к губам чашку остывшего чая и делает один глоток, запрокинув голову, после чего вытирает рот тыльной стороной руки.

– В сорок четвертом Литва становится советской. Место нацистских оккупантов занимает Красная армия. У Льва Платоновича была возможность – он должен был уехать, вернуться во Францию. В Кламаре у него была семья, дом, коллеги… Но он очень хотел остаться. И вы знаете, почему.

Это я знала слишком хорошо. Мой брат рассчитывал наконец-то осуществить свою мечту: вернуться на родину. Какая иллюзия! Какой вздор! У советской России уже не было ничего общего со страной Серебряного века. В бессмысленном ослеплении и с упорством, которому не было равных, он бросился прямо в волчью пасть.

– Спустя немного времени, – продолжал Иван Иванович, – советская власть упразднила его должность при университете и предоставила ему работу в Музее искусств в Каунасе, где он некоторое время прозябал, понимая, что его научной карьере конец. В сорок девятом они арестовали его и приговорили к десяти годам тюрьмы за «идеологические шатания и подрывные действия», причем главным пунктом обвинения стало участие в евразийском движении. Так Лев Платонович в пятидесятом оказался в Абезьском лагере, где действительно умер спустя два года. А сейчас я скажу вам жестокую и парадоксальную истину: СССР – вот страна, давшая миру больше всего христианских мучеников!

Поэма смерти

Биконсфилд, в ночь с 20-го на 21 апреля 1969

– Если я нарочно приехал все рассказать вам, Тамара Платоновна, то лишь потому, что снова встретился с ваши братом в Абези, и он часто говорил мне о вас с огромной любовью и восхищением. Попав под подозрение режима из-за того, что занимался переводами на русский язык английских и французских романов, я сам год провел в лагере вместе со Львом Платоновичем, своим бывшим преподавателем по каунасскому университету. И даже в тех невыносимо тяжелых условиях я продолжал учиться у него, интеллектуально и духовно расти рядом с таким исключительным человеком. После смерти вашего брата я решился на побег. Я потерял большой палец руки, часть зубов, свои иллюзии и свое здоровье, но зато я жив и свободен…

* * *

Теперь я слушала молча, не перебивая, предоставив магнитофону записывать исповедь Ивана Ивановича. Последующие страницы – полное воспроизведение этой записи. Эмильенна ушла, директор разок-другой просунул голову в дверь, дабы убедиться, что все идет хорошо, и вот я, внимая рассказу Ивана Ивановича, погрузилась в тот лагерный ад, где сгинул мой брат.

«Абезьский лагерь располагается в 1700 километрах от Москвы, за Уралом, на севере Сибири, неподалеку от Воркуты. Он находится на территории маленькой автономной республики – Республики Коми. Это был трудовой лагерь прямо посреди тундры, предназначенный для „врагов народа“, но далеко не худший, о, отнюдь нет! Дальше на север, в Воркуте, располагался лагерь в таких жутких природных условиях, что его прозвали „ледяной гильотиной“.

В Абези добывали уголь. Когда туда попал Лев Платонович, у него уже начинался туберкулез, и его разместили в бараке для инвалидов. Абезью называется еще и маленькая железнодорожная станция на берегу речки Воркута. Раз в день из поезда выходили пассажиры, это было хоть каким-то развлечением, а по ночам до нас доносился