Под крылом - океан. - Виктор Лесков

Когда мне было проверять все как положено? Хорошо еще, что я Бориса Андреевича, командира своего, предупредил насчет задержки из-за подписки, чтобы он не волновался. Стал я привязываться, Борис Андреевич только оглянулся на меня и ничего не сказал. Другой бы тут сейчас начал выражаться как попало. Хороший, выдержанный, опытный командир у нас, и как человек он отзывчивый, чуткий товарищ. Не то что первый штурман товарищ капитан Чечевикин. Какими словами меня он только не обзывал, в том числе и в самолете! Если говорить по правде, то чеку из катапульты я и не должен был выворачивать. Это не моя обязанность, а старшего техника корабля. Он должен ее выкрутить перед полетом, о чем черным по белому записано в инструкции. Вот кто виновник катастрофы. Другое дело, что я должен был проверить, убедиться в готовности рабочего места к полету. Здесь я признаю со всей принципиальностью свое упущение. Но вы же сами знаете, как я спешил, и задержался я не по своим личным интересам, а по нашим, общим. Мне тогда быстрее бы одно: парашют надеть перед взлетом да командиру доложить о своей готовности.

Татьяна Николаевна Полынцева

— Борис, ты уже дома? А я иду, не спешу, думаю, никого нет. Завтра вылет? Понятно тогда. Возьми портфель. Не кирпичи, лучше бы кирпичи. Завтра у нас семинар, буду готовиться дома. Ох, устала! Голова раскалывается, что смотреть больно. Борис, можно я полежу? Только полчасика. Нет, обедать не буду, в столовой перекусила. Ты слышишь меня? Иди, посиди со мной рядом. Знаешь, в последнее время я так устаю, что кажется, когда-нибудь на ходу умру. Сил моих нет. Ну что смеешься? Дай руку, послушай мое сердце. Чувствуешь, еле пробивается. Ох, как я сегодня расстроилась: представляешь, у меня Ольшанскую сманивают. Да, ее, единственную на весь район заслуженную учительницу. Она у меня в этом году третий класс ведет. Подходит к ней в перерыве директор из второй средней школы и начинает толковать как вопрос окончательно решенный: «Все, хватит вам, Светлана Ивановна, в гарнизон мотаться. Мы вам трехкомнатную квартиру даем рядом с работой, две минуты до школы, дети под присмотром, все рядом, чего вам еще?» Я стою тут же, а меня этот директор и не замечает. Такой деятельный. Мы посмеиваемся: пусть позаигрывает. А он дальше что говорит: «Николай Иванович вами интересовался, мы с ним уже все обговорили!»

Мне сразу смеяться расхотелось. Нет, тут не заигрывание, а настоящий подкуп. У Николая Ивановича действительно сын в этом году в первый класс пойдет. Вот и выписывайте ему не меньше чем заслуженного! А директору только того и надо: как же, кто откажется иметь в школе хорошего учителя. Правильно, последнее слово за Ольшанской, она смеется: «Пока силы есть, сюда буду ходить!» Но каково? Что ты скажешь? У них, видите ли, сын в первый класс пойдет. И наш сын в этом году пойдет, но я же не снимаю ее с третьего класса.

А в самом деле, кто нашего Василька учить будет? Некому! Те двое, которые должны были набирать себе классы, уходят в декрет. Замены нет. Вообще сейчас в школе работать трудно. Выпускают, распределяют, направляют, повысили зарплату, но, стоит молодым попробовать нашего хлеба, и уходят. Чего только с бедного учителя не спрашивают! Ученик должен и в школу не опоздать, и на уроках сидеть тихо, и аккуратно одеваться, и в столовой пообедать, и хорошо подготовить уроки, и прийти домой вовремя, и вечером по улицам не шляться, и ногти остричь, и прийти умытым, и знания глубокие получить. Научи и воспитай!

А кто бы попробовал на нашем месте поучить! Что ни год, то жди нового учебника по предмету. Все там так перекроено, что специалист не разберется, не говоря уже о ребенке. Авторы их до того прозаседались, что сомневаешься, ходили ли они сами когда-нибудь в школу? А знаний дай! И даем! Так даем, что сейчас знания и успеваемость в гиперболическом соотношении. Правильно, сколько работаю, столько я и разглагольствую об этом.

Кто остается работать в школе? Фанатики и те, кому больше деваться некуда!

Как вам, мужики, не стыдно? Бросили детей на наши плечи и нянькаемся мы с ними, пока тем жениться время не выйдет. Много ты видел в «Солнышке» мужчин-воспитателей? Ни одного! А в школе? У меня, например, только один дед по труду и тот инвалид. В других школах тоже единицы. Все, как в древнее время: женщины поддерживают огонь в очаге и воспитывают детей, а мужчины чем только ни занимаются.

Что же тогда со школы спрашивать? Не выдерживаем мы, не хватает у нас ни таланта, ни возможностей, ни сил выучить и воспитать такое поколение, какое хотелось бы видеть.

Я только мечтаю о таком времени, когда школа станет действительно общеобразовательным центром. И работать в ней будут лучшие, талантливые люди: учителями математики — математики, учителями физики — физики, учителями литературы — писатели.

А о трудовой славе лучше бы им рассказал передовой мастер участка. Да и секретарю райкома не накладно было бы два часа в неделю выступить перед выпускниками по курсу истории партии. Или юристу по правам и обязанностям гражданина. Всем для доброго слова нашлось бы место в школе. А как же: наш завтрашний день, ближайшее будущее…

Нет, одно расстройство с такой работой. Вот уйду в декрет, знаешь, какой пойду? Одиннадцатой в этом году! И чтобы я в эту школу вернулась когда — ни за что в жизни! Всю жизнь так говорю? Посмотришь, как будет. Отдышаться хочу, отдышаться. Стучит кто-то или мне кажется? Точно, стучит, иди. Это же Василек пришел из садика, перенес бы ты ему звонок пониже. Или пусть тянется — быстрее вырастет?

14

Полынцев, должно быть, не ожидал услышать в шлемофоне голос Чечевикина. Мамаев забыт, Полынцев рывком подался вперед, всем корпусом на вход в штурманскую кабину:

— Штурман! Я дал команду покинуть самолет!

Нет, на Чечевикина категоричный тон производил обратное действие.

— Повременю! — зло бросил он.

Кто не знал, мог бы сейчас принять их за кровных врагов. Чечевикин всегда был экспрессивнее, и Полынцев всегда отступал. Их так и шаржировали: рассвирепевший заяц с занесенным портфелем над притихшим волком.

Полынцев мельком взглянул на пульт сигнализации пожара. Заторопился, отчаиваясь:

— Юра!

Не понял или не хотел понимать Чечевикин, что речь уже идет о семьях. Один из них должен остаться.

— Только после него! — неумолимо кивнул Чечевикин.

Полынцев поник.

— Мамаев, ты выкручиваешь чеку? — Предохранительную чеку с места командира корабля невозможно было увидеть.

В этой ситуации только один Мамаев оставался невозмутимым человеком.

— Так точно, командир!

Он сидел на катапультном кресле, полностью готовый к покиданию самолета: привязные ремни внатяг, так что врезались на плечах в куртку, ноги на подставках, колени подтянуты к груди. Никакого смятения, взгляд вполне осмыслен, сосредоточен. Молодец Серега! Правда, в кабине не особенно-то и страшно: только горит на пульте сигнализации пожара кровавым пятном «левое крыло» да гудит через открытые люки кабины, завихряясь, поток. Холод высоты ощутимо забирается под мех куртки. Некогда уютная, светлая, теплая кабина уже приобретала вид заброшенности из-за непривычно освободившегося угла на правом борту, где стояло кресло второго пилота, из-за бесполезно брошенного штурвала.

Серега старался не смотреть вниз, где под ним жуткой пустотой зияла пропасть, на дне которой едва просматривалась земля в черно-белых, как нерпичья шкура, пятнах: снег успел растаять только наполовину. Но какая-то сила тянула Мамаева посматривать время от времени вверх через открытый люк второго пилота на чистый, нежной синевы, кусочек неба. Эта чистота, не замутненная стеклом, казалась ему опасной и морозно-обжигающей.

Мамаев вздрогнул от голоса Чечевикина.

— Ты посмотри, что он делает! — Этот вопль был обращен к Полынцеву. — Он выкручивает левой рукой! — А потом уже дошла очередь и до непосредственного виновника:

— Чудак! Ты же не выкручиваешь, ты закручиваешь чеку!

Все одно к одному в этой катастрофе, как по злому року.

Теперь и Мамаев понял, почему всех его сил хватило только повернуть чеку на пол-оборота. С поспешностью провинившегося он принялся исправлять оплошность правой рукой. Но ребристый барашек, чуть больше того, каким мы переводим стрелки будильника, безнадежно проскальзывал в его отпотевших пальцах.

— Командир! Докладывает второй штурман: предохранительная чека не выкручивается! — сообщил Мамаев твердым голосом и по всем правилам. Другими словами это звучало так: давай командир, думай, как будешь спасать меня дальше!

15

Дома, еще в прихожей, Полынцев увидел, что на кухне сидела Оля Чечевикина, жена Юры. Ничего необычного в ее присутствии не было: скорее бы Полынцев удивился ее отсутствию.