Почему плакал Пушкин? - Александр Лацис

Эти размышления Пушкина подвели итог многому из того, о чем шла речь в болдинских письмах к Плетневу.

В дни Болдинской осени поэт был озабочен тем, как настоять на своем, перебороть недоверие, подозрительность властей и под любым предлогом съездить за границу.

Не означает ли это, что поэт помышлял не столько о свадьбе, сколько о свадебном путешествии? И, стало быть, судьбой своей невесты, Наталии Николаевны, не так уж интересовался?

Нет, одно из другого не вытекает. Мы стремились доказать только то, что в письмах к Плетневу Пушкин не слишком распространялся относительно своих чувств к взаправдашней невесте.

Нам могут возразить: «А покажите, где же сам Пушкин, сдержанно или несдержанно, но напрямик, без иносказаний, говорит все то, что вы ему приписываете? До тех пор, пока вы не предъявите свидетельство, исходящее непосредственно от Пушкина, ваши сложноватые построения попросту нельзя принимать во внимание».

Подобное требование выглядит неисполнимым. Если бы на сей счет имелись прямые высказывания самого Пушкина, не было бы нужды строить цепочки косвенных доводов. Давно были бы обнаружены и изучены все подспудные оттенки, давно была бы расшифрована тайнопись, укрытая в письмах к Плетневу.

Задачу, казалось бы, непосильную, помогают решить записки художника М. И. Железнова. Представитель иного, более молодого поколения, он не встречался с Пушкиным. Будучи учеником и другом К. Брюллова, вел постоянные записи, куда дословно заносил услышанное от великого живописца.

В двухтомнике «Пушкин в воспоминаниях современников» (М., 1985; т. II, с. 506) находим комментарий:

«Как мемуарист Железнов был крайне осторожен. Обилие прямой речи в его записках говорит о том, что он старался как можно точнее передавать слова Брюллова, сохраняя свойственную художнику манеру выражений».

Тем самьм, в частности, подтверждается аккуратность нижеприводимой записи Железнова:

«Карл Павлович не мог равнодушно вспомнить, что Пушкин не был за границей, и в 1848 году при мне сказал А. И. Левшину, занимавшему тогда какое-то важное место:

– У нас соблюдение пустых форм всегда предпочитается самому делу. Академия (художеств), например, каждый день бросает деньги на отправку за границу живописцев, скульпторов и архитекторов, зная наперед, что из них ничего не выйдет. ‹…› А для развития настоящего таланта никто шагу не сделает. Пример налицо – Пушкин.

Что он был талант, – это все знали; здравый смысл подсказывал, что его непременно следовало отправить за границу; а ему-то и не удалось там побывать.

Вскоре после того, как я приехал в Петербург (1836), вечером ко мне пришел Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отнекивался; но он меня переупрямил и утащил с собою. Дети его уже спали. Он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Это не шло к нему, было грустно, рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья. Я не утерпел и спросил его: “На кой чорт ты женился?” Он мне отвечал: “я хотел ехать за границу, а меня не пустили; я попал в такое положение, что не знал, что делать, – и женился…”»

Заметка М. Железнова первоначально увидела свет в «Живописном обозрении» за 1898 год. Редактор журнала, известный беллетрист А. К. Шеллер-Михайлов, не прибавил к ней никаких пояснений.

В 1927 году по рукописи, хранящейся в Пушкинском Доме, эту заметку вновь опубликовал профессор Н. К. Козмин, ошибочно полагавший, что публикует ее впервые. Профессор привел близкие по мысли стихи, написанные в том же 1836 году. На них остановимся позже.

В 1985 году в VIII сборнике «Панорама искусств» появилось эссе В. Порудоминского «Брюллов. Пушкин. Время». Поначалу писатель выражает некоторое недоумение:

«Брюлловское объяснение мотивов женитьбы поэта кажется неожиданным, нелепым, смешным, – и все же стоит ли сразу и безоговорочно его отбрасывать? ‹…› Стоит ли выискивать нечто ‹…› обидное в острой фразе? И надо ли относить ее, что называется, на счет Натальи Николаевны?»

Однако В. Порудоминский тут же находит успокоительные соображения:

«Разрешение поехать за границу (да, собственно, разрешение всякой поездки) для Пушкина прежде всего подтверждение подлинности дарованной ему свободы… Дело не только в самих поездках – не меньше в принципиальной их возможности… В контексте всего разговора… речь здесь в первую очередь о другом – опять-таки о независимости».

Вернемся к стихам Пушкина, которые приводил профессор Н. К. Козмин:

По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновеньяБезмолвно утопать в восторге умиленья…Вот счастье! Вот права!

Последние строки Н. Козмин привел неточно, по памяти. Правильно:

«Трепеща радостно в восторгах умиленья… Вот щастье! вот права…» Профессор сопроводил стихи своей сентенцией, тоже не вполне точной:

«Этого счастья, этих прав ему не дала его родина».

Родина тут ни при чем. Ее нельзя объявлять повинной за каждую уловку, за каждую увертку, к которым прибегали то ли царь, то ли псарь. То ли вместе оба. Два цензора… Два неусыпных судьи каждой стихотворной строки и каждого житейского поступка.

Вереница разночтений

Последние слова стихотворения: «Вот щастье; вот права…» – поставлены на самое важное место, на завершение, на обрыв. Поэт не смирился с ущемлением прав гражданина и художника. Набраться новых впечатлений, творить и созидать – вот к чему стремился Пушкин.

Прежде чем привести соответствующую цитату, придется поведать о том, как ее текст оказался испорчен. Более ста лет в печати приводятся пушкинские слова, не получившие единого толкования. Да и откуда взяться верному объяснению, если самый текст печатался по-разному?

Некое недописанное слово одни специалисты читали «Map». При этом разъясняли, что так Пушкиным обозначен французский революционер Марат.

Другие на том же месте читали «Мир». Предполагали, что речь идет о поручике Мировиче, казненном в 1764 году за участие в заговоре против Екатерины II.

Третьи утверждали, что Пушкин упоминает деятеля французской революции Мирабо.

Четвертые поддерживали прочтение «Мир» и догадку насчет Мирабо, но поясняли, что таково было прозвище декабриста Николая Ивановича Тургенева, который был хром, подобно Мирабо.

Пятые заявляли, что «Мирабо» – прозвище не одного, а двух братьев Тургеневых. Достаточно, мол, убедиться, что Пушкин шлет привет «обоим Мирабо» в одном из писем 1819 года…