Ватага «Семь ветров» - Симон Соловейчик

Звание адмирала Гена присвоил себе.

Когда Костя пришел домой и протянул брату подписанное директором заявление, Гена был слегка пьян.

— Та-ак, — протянул он, внимательнейшим образом изучив заявление и резолюцию. Делать ему было нечего, денег у него не было, и он был рад случаю позубоскалить. — А и сила у тебя. Костыль… Другой бы недели пороги оббивал, а тут раз-раз — и готова бумажечка… Могла бы и печать приложить… Пожалела на тебя печати…

Костя молчал.

— Значит, всей семьей на один завод? — продолжал Гена, возвращая бумагу с подчеркнутым к ней уважением. — Династия Костроминых? Учти, вся слава основателю династии, а мы с тобой на семейной фотографии сбоку…

— Люди не гордые, можем и сбоку, — сдерживая себя, сказал Костя.

Гена, старший его брат, сел и, кажется, на миг отрезвел.

Поступок Кости произвел на него впечатление.

— А ты уверен, Костыль, что ты меня воспитывать должен, а не я тебя? Я ведь за тебя отвечаю, я старший… Вот сиди, слушай, я с тобой беседу проведу… Давно собирался… Ты посмотри — такой лоб здоровый, а чем ты занимаешься? Да от тебя девки должны стонать по всем Семи ветрам, у тебя корешей должна быть целая орава, ты всеми тут командовать должен. Ты же Костромин! Ты на меня не смотри, я свое возьму! Я свое в жизни возьму! Со мной-то как раз все в порядке! А ты? С недомерками этими возишься? Ты посмотри, как люди живут, Костыль! Что ты порядки взялся комиссарские устраивать? Поздно! Опоздал, Костя! Кто ты там, я уж и забыл — сержант? Младший сержант?

— Младший, — улыбнулся Костя. — Повысил бы, товарищ адмирал, а? Очередное званьице… — Костя так обрадовался, что Гена вспомнил про их игры! Да ведь можно же с ним договориться, он чувствует! Костя тем и славится, что любого уговорить может, он Прошу чуть не уговорил с парашютом прыгнуть, он с милицией общий язык сразу находит, а родного брата, да еще такого доброго, такого близкого — не уговорит?

— Не-ет, — покачал головой Гена. — Еще послужи, младший сержант… Еще ты не показал усердия… Там, у них, ты, может, маршал. А по нашему счету — младший сержант, вот тебе красная цена. Жить не умеешь. Вон у нас комсорг в цеху освобожденный — так ему за это ставку инженера платят. А ты за что стараешься? За так? Смотри, еще и разжалую!

— Ты скажи конкретно: пойдешь в вечернюю? — начал терять терпение Костя. — Пойдешь? Я тебя спрашиваю!

— А пошел ты! — пробурчал брат, лег на тахту и отвернулся к стене.

Костя рывком повернул его:

— Пойдешь?

Гена стряхнул с себя руки Кости.

— Что это тебя — не учили в школе комсомольского актива? Убеж-де-ни-ем надо действовать! А не силой… Силой каждый дурак может… А ты убеждай меня! Убеждай! — повторял Гена, отвернувшись к стене.

Костя понял отца, понял, как это бывает, когда сглатываешь комок в горле.

А к вечеру пришла мама с работы, и Гена, выспавшийся и совсем протрезвевший, стал просить у матери пятерку или хоть трешку. Он был изобретателен, как все Костромины, он говорил матери, что она должна ему дать денег, потому что из-за него все ее жалеют, а если бы не он, то кто, бы и пожалел ее? Он угрожал, что пойдет воровать, сумочки у бедных женщин отнимать — за трояк!

— И вот будет суд, и кого же осудят? Тебя, мамуля, за то, что ты пожалела трояк родному сыну и тем самым, — ораторствовал Гена, — толкнула сына на преступление!

Костя вышел из другой комнаты, попросил:

— Отстань от матери.

— А у тебя есть трояк? Нет? Ну так и закрой дверь!

Он продолжал свои речи и, наконец, схватил мать за руку. Мама закричала. Костя бросился на него…

Он был сильнее Гены, но и сейчас не мог его ударить, а только пытался скрутить, свалить, сам не зная зачем и что будет дальше. Мама кричала, зажимая себе рот, с ужасом глядя на дерущихся сыновей, и не знала, кого ей больше жалеть: несчастного старшего или несчастного младшего…

А Геннадий старался как можно больнее и сильнее ударить брата, вымещая на нем всю злобу, застоявшуюся в руках и ногах, потому что ни один человек на свете больше не позволил бы Гене бить себя, а ему очень хотелось кого-нибудь избить. Наконец Косте удалось обхватить его и с силой прижать руки, — но с Геной случилась истерика, он порывался кусаться, плевал, изрыгал ругательства, не стесняясь матери…

Костя умирал от стыда. Одно только чувство владело им: стыд, стыд, стыд! Ну когда же это кончится? И как это кончится? Безмерный, невыносимый стыд… Он отпускал брата — и тот сразу же бросался на него с кулаками, разбил Косте губу, подбил глаз, и сто раз поднимал Костя руку, чтобы ответить ему, но рука бессильно опускалась… Стыдно было Косте, все стыдно, так что когда в дверь позвонили и мама открыла, обрадованная, и оказалось, что это Керунда, то Костя закричал:

— Уходи! Уходи, тебе говорят!

Чуть бедная Клава не получила всего того, что причиталось старшему брату Кости, потому что, вообще-то говоря, Костя был не из тех, кто легко сдерживает себя, хотя в это и трудно будет поверить после только что описанной сцены.

Да ведь и Клава Киреева была не из тех, кого можно выставить за дверь! Мигом увидав, что здесь идут привычные ей «кровавые бои», и вовсе не считая семейный скандал и драку чем-то постыдным, не понимая, чего это Костя кричит ей: «Уйди!» — вместо того чтобы обрадоваться помощи, Керунда не только не ушла, а еще и бросилась с кулаками же на Гену и успокоила его в один миг, одним движением! Это она умела: при виде ее самые пьяные парни быстро трезвели, перепуганные таким напором.

— Мы у Алексея Алексеевича все, — сказала Клава, победоносно окончив кампанию. — Придешь?

— Приду, — сказал Костя, хотя больше всего ему хотелось забиться в угол, лицом к стене, и чтобы его никто не видел и он никого не видел.

— Придешь? — вверх и вниз повела головой Керунда, словно дважды кивнула.

— Приду, — сказал Костя.

Клава вежливо попрощалась, строго посмотрела на уставшего Геннадия, который смотрел на нее, в свою очередь, с глубочайшим изумлением, не понимая, в чем ее власть, — и покинула дом Костроминых.

Мама пригорюнившись сидела на кухне. Костя вошел, налил холодного чая, стал жадно пить.

— Побудь со мной, Костя, — сказала мама. — Вот и в наш дом несчастье пришло…

И мама сказала Косте, чтобы он сразу и с этой минуты повзрослел лет на десять, на двадцать, на тридцать.

— Об отце думай, — сказала мама. Кроме Кости, ей решительно не на кого было положиться.

Они все стояли внизу в это время, почти вся ватага, но подняться к Косте никто не решался, пока Керунда не сказала:

— Да что тут такого?

Вернувшись, Клава дала полный отчет, и сразу все стали вспоминать всевозможные истории про Гену Костромина: кто его на Семи ветрах не знал?

И сразу, по привычке: что делать? Никто не высказывал сожалений, никто и не ругал Геннадия, чего его ругать!

Простой вопрос: что делать?

— Поймать его, взять за шкирку: пусть скажет определенно! — предложил Паша Медведев. С этого всегда начиналось — поймать, схватить, пригрозить…

Саша Медведев слышал, что таких гипнозом лечат, — нет ли у Ларисы Аракеловой среди ее бабушек и дедушек такого врача?

Нет, только окулист, две бабушки-инженерши, остальные рабочие.

— А в армию чего не берут его?

— У него болезнь ушная.

— А можно взять да ходить за ним, — сказал Игорь. — Куда он, туда и мы…

— Он же не девчонка, чтобы за ним бегать!

Паша Медведев вдруг рассердился:

— Это всё Семь ветров! Выстроили новый квартал называется! Разнести его по камушку! По блоку паршивому!

Высказали даже предположение, что, может быть, это все от железобетона? Может быть, это железобетон на Генкину психику действует?

Так, ничего не придумав, пришли к Каштановым. Рассказали все. Говорили об одном: как сделать, чтобы Костя учился с ними? Ведь все равно Генке ничем не поможешь, это ясно! А они — как они будут без Кости? Как ватага будет?

И только Аня Пугачева, много пережившая Аня, сказала:

— А знаете, в литейном был начальник цеха, Илья Васильевич, забыла фамилию… Зубов или Зубцов… Вот про него рассказывали, что на войне его немцы три раза расстреливали, представляете? Он в партизанах был, что ли… Вот не приговаривали только, а прямо вели и расстреливали, а он чудом спасался…

— Ну и что? — спросил Паша.

— А то, что сын у него… большой такой, я его знала… Он натворил что-то, не знаю что, его судили там, срок большой дали, а отец его этого не выдержал, позор же… И удавился. Три расстрела пережил, а вот этого — не выдержал.

Все замолчали, а Каштанов смотрел на Аню внимательно.

В отличие от Фроловой, от Елены Васильевны, от ребят, Каштанов не видел ничего ужасного в том, что Костя пойдет на завод и в вечернюю школу.

Его не волновало, как других, что Костя ни с кем не посоветовался.