«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

— Тише! Прошу потише!

Но его уже никто не слушал. Корчма гудела теперь на все лады. С места вскочил пожилой селянин Михайло Лемак.

— Люди! — закричал он. — Люди! Это я скажу! Тут пришел до нас пан Ступа. Мы все его знаем, добрый человек. Так пусть и он нам что-нибудь скажет, а?.. Ну, как там у них, в Чехии або на Словатчине люди думают? Просимо, пане Ступа!

— Просимо, просимо! — поддержали Лемака.

Ступа поклонился и вышел.

— Я всегда говорю только то, что думаю, и только о том, что знаю. Знаю я, что вас хотят купить, и притом, — он покосился на налоговых чиновников, — дешево и подло, и думаю, что это не удается. Фашизм заносит руку над Чехословакией. Пока это еще облачка над Судетами. Но если не принять меры во-время, нависнет над чехами, русинами, словаками черная, страшная туча. Нашей стране сейчас больше, чем когда бы то ни было, нужен верный и бескорыстный друг, такой, какой бы не предал, не изменил, с кем можно стоять рядом в годину опасности. Нам не надо искать его, он есть, он готов протянуть нам свою дружескую руку — это Советский Союз.

А кто же видел, чтобы человек держал дверь запертой перед верным другом, а распахивал ее, чтобы позвать в дом недруга, грабителя и убийцу?! Думаю, что и вы такого человека еще никогда не видели.

Меня тут спросили, чтό думают обо всем этом в Чехии и Словакии. Мне пришлось говорить с простыми людьми в Братиславе, Праге, Пльзене, Кошице. Они думают то же, что и вы, товарищи! Они хотят работы, хлеба, мира, но не фашизма!

Опять люди задвигались, заговорили.

Налоговые чиновники ерзали на своих местах и с опаской поглядывали на возбужденных селян.

Новак попытался выскочить на жилую половину, но его остановил в проходе Горуля и смиренно сказал:

— Оставайтесь здесь, отче. Я уж вас, так и быть, постерегу, чтобы ничего дурного не случилось.

…Письмо писали всем сбором. У налоговых чиновников взяли перо и бумагу. Секретарем выбрали Горулю, хотя тот всячески и отказывался.

А ты не гордись, ты только записывай, что народ скажет, — наскакивал на Горулю повеселевший Федор Скрипка, испытывая теперь большое душевное облегчение, что не принял он греха на свою совесть.

Горуля сидел теперь за стойкой и старательно выводил на листе бумаги то, что диктовал ему сбор:

«…Хотим, пане президент, чтобы стояла у нас крепкая дружба с Советским Союзом. А коммунистов пусть никто и не вздумает трогать. Требуем, чтоб им дана была полная свобода. И прогнать надо не коммунистов, а тех злодеев, что Чехословатчину Гитлеру продают. Так народ хочет».

Письмо подписали сто тридцать четыре человека. И Матлаху было отчего прийти в ярость. Через неделю прошла волна таких же сборов в других округах. На столе у пана президента росла и росла кипа писем — таких же, как то, что прислал ему медвянецкий сбор…

31

Лето на Верховине прошло в дождях и едких туманах. Прояснится на час-другой небо, подразнит людей своим голубым сиянием — и снова тучи, снова дожди.

У одних посмывало посевы вместе с почвой, у других едва взросло то, что посеяли, даже семян не вернули.

— Лютый идет, — говорили в селах.

Еще не успели убрать урожай, как лавочники взвинтили цены на тенгерицу. И заревела по дворам выводимая на убой скотина, потянулись на заработки в чужие края «искатели счастья». Потом все стихло, притаилось: ни веселого огонька, ни песни, ни смеха.

Тяжесть надвинувшейся на Верховину беды точно придавила меня. Я не мог думать ни о чем другом.

Ружана понимала мое состояние и сама была угнетена рассказами о грозящем Верховине голоде.

— Но в чем же твоя вина, Иванку? — говорила она, пытаясь утешить меня. — Ты ведь ни в чем не виноват. И чем ты можешь помочь такому несчастью?

Казалось, мне нечего было ей возразить, и все-таки я чувствовал какую-то свою вину перед людьми. С тяжелым сердцем ходил я по матлаховским полям. Вспаханные не вдоль, а поперек склонов, защищенные полосами высаженных кустарников, они не были тронуты водой, обходившей их по специально вырытым отводным канавам, и посевы на матлаховской земле даже в такое ненастное лето были крепки, дружны и обильны.

— Ну, пане Белинец, — говорил довольный Матлах, — не думал я, что так поднимется. Землю словно подменили! Ей же теперь цены нет! То ваша заслуга, признаю, доказали!

Говорят, что аппетит приходит во время еды. Так случилось и с Матлахом: подсчитав осенью первые доходы и вкусив первые плоды от своего успеха, он все чаще и чаще стал произносить слово «мало». Ставить вторую ферму он решил с весны, но о расширении первой думал теперь беспрестанно. Пронюхав через комиссионеров, что в Словакии, под Кежмарком, наследники немца-колониста продают десять голов племенного скота, Матлах предложил мне ехать туда немедленно.

Скот оказался превосходным, и сделка состоялась. Получив мою телеграмму, Матлах выслал из Студеницы трех гуртоправов. Через несколько дней три рослых верховинца грузили уже скот в вагоны, а я отправился пассажирским в Воловец, где меня должна была встретить матлаховская бричка.

Поезд в Воловец пришел во-время, но брички не оказалось. Чтобы скоротать время и укрыться от накрапывавшего дождя, я решил отправиться к знакомому учителю, жившему невдалеке от лесопилки, у которого мог бы в крайнем случае и переночевать.

Едва я спустился от вокзала вниз и прошел мимо корчмы, как услышал позади свое имя; кто-то произнес его так, словно оно нечаянно сорвалось с губ и человек пожалел об этом, но было уже поздно.

Я обернулся, и увидел на пороге корчмы старого Федора Скрипку. Должно быть, он собрался куда-то в дорогу. Вокруг шеи был обмотан вязаный платок, на голове сидела неизменная надвинутая на уши войлочная шапчонка, в одной руке он держал тайстру, а в другой суковатую, кривую палку; с тех пор, как я помню его, он никогда с нею не расставался.

За спиной Скрипки в дверях корчмы толпилось еще несколько селян.

— Вуйку! — удивился я. — Вот не ждал встретить вас в Воловце!

Я подошел к крыльцу и поздоровался.

— Куда это вы собрались? Не в Америку ли часом?

Скрипка вздохнул и, оглянувшись на товарищей, словно ища у них поддержки, сказал без улыбки:

— У нас тут, люди кажуть, своя Америка.

По тону, с каким он произнес эти слова, я понял, что в Студенице произошло что-то нехорошее. Я ждал, что Скрипка объяснит мне, в чем дело и куда они собрались, но Скрипка спросил:

— Торопишься куда или так гуляешь?

— Да нет, — ответил я, — жду лошадей, должны были прийти к поезду. Может быть, вам они встречались?

— Где же нам их встретить, — сказал стоявший за спиной Скрипки прямой, плечистый, с красивым лицом селянин Дмитро Соляк, — мы сами идем в Студеницу.

— Издалека?

— Из Ужгорода, — ответил Скрипка. — Громада за правдой посылала, вот мы ту правду и несем, чтобы Матлах об нее зубы поломал.

Сказал и посмотрел на меня с вызовом, и те три, что стояли за Скрипкиной спиной, тоже взглянули отчужденно.

— Что же произошло?

— Придете к своему хозяину, там узнаете, — зло ответил Соляк.

— А то произошло, — не выдержав, крикнул Скрипка и витиевато выругался, — землю отбирать надумал Матлах твой: мой клаптик, и Соляка клаптик, и Половчихин клаптик!.. Эх, да что тут рассказывать!..

Но рассказал Скрипка все, до конца.

Вскоре после моего отъезда в Мукачеве началась копка картофеля на узких верховинских полосках. В один из дней этой страдной поры на дороге, ведущей из Студеницы к ферме, появилась приметная, высокая бричка Матлаха. Проезжала она здесь часто, и селяне, работающие на взгорьях, не обратили бы на нее внимания, если бы она вдруг не остановилась перед селянскими полями, прилегающими к землям фермы. В бричке, которой правил Андрей, сидел сам Матлах. Кое-кто из селян поспешил к дороге, но их опередили быстрые верховинские ребятишки. Взрослые видели, как Матлах подозвал к себе ребятишек, что-то сказал им, и через минуту ребята карабкались уже вверх, выкрикивая имена тех, кого звал к себе Матлах. Вскоре около брички стояло человек двадцать мужчин и женщин. Мужчины мяли в руках шляпы и войлочные шапчонки, силясь угадать по лицу Матлаха, зачем он их позвал. Матлах был приветлив, говорил о том о сем и даже пошутил с Федором Скрипкой, что тот никак не стареет. Затем он достал из кармана записную книжечку и, перелистав ее, сказал:

— Вот что, добрые люди, обиды я от вас не видал и вас не обижал никогда, а делал все так, как долг да закон велят. Может, когда и было между нами недоразумение, так вы уж меня простите, каждому человеку бог назначает свою тропку, иди по ней и терпи.

Никогда так смиренно Матлах не разговаривал ни с кем, и люди почувствовали, что это не к добру, что надвигается беда, но какая, никто еще не мог догадаться.

А Матлах снова полистал книжечку и продолжал: