«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

— Давно пора! — отозвался кто-то, а за ним другой, уже посмелее:

— А може, и в самом деле лучше станет, если без коммунистов?

— Дожидайся! — послышалось вдруг в ответ. — Як беда какая, кто за нас встает?

Новак недоуменно оглянулся на старосту. Казарик и сам был встревожен. Он вскочил со своего места, стукнул три раза ладонью по стойке и крикнул:

— Потише! Прошу потише! Вы же людям мешаете расчет делать! — и кивнул в сторону склоненных над книгами финансовых чиновников. — Не дай боже, что спутают от такого шума, вам будет нехорошо!

Опытные руки медвянецкого старосты привычно натянули вожжи. Шум мгновенно стих, и наступила неловкая, тяжелая тишина. Федор Скрипка даже зажмурился. Но тишина длилась недолго. Послышались какие-то неясные голоса. Староста, Скрипка и все, кто сидел за стойкой, обернулись к завешенному рядном проходу, ведущему из жилой половины дома в корчму. Люди поднимались со скамеек, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что там происходит. Староста вскочил с места и бросился к проходу. Но было уже поздно. В корчму вошли Куртинец, Горуля и Франтишек Ступа.

— Кто такие? — забегая вперед, преградил им дорогу староста. — Сюда нельзя!

— Почему нельзя? — усмехнулся Куртинец, отводя от себя руку Казарика. — О нас говорят, мы и пришли послушать.

— Пан депутат! — узнав Куртинца, вмешался Новак, и лицо его побурело от злости, и подбородок дрожал. — Вас никто не приглашал. Вы должны удалиться отсюда.

— Пан отец, — ответил Куртинец, — я уйду только в том случае, если меня попросит об этом хозяин. А хозяин здесь не вы, и не староста, и не корчмарь. Хозяин — вот!

Куртинец обернулся к настороженно притихшим селянам и снял шляпу:

— Доброго здоровья!

— Здоровым будь!

— От себя и от товарищей прошу дозволенья нам остаться здесь. Как скажете, так и будет.

Смущенное молчание встретило эти слова. Потом начали шептаться.

— Не надо, мы и без них, — говорили одни.

— А может, то не беда, — мялись другие. — Пусть остаются, слава богу, мы каждого знаем…

«Делегаты» были растеряны и озадачены. Ими владели сейчас два противоречивых чувства: с одной стороны — страстное желание избавиться от недоимок, а с другой — совестно было перед пришедшими. Уж что-что, а случится какая беда или несправедливость, коммунистов звать на помощь не надо: они сами тут как тут. Начнут лютовать экзекуторы, кто против этого голос поднимет? Правду надо сказать в очи — кто ее скажет? Коммунисты. Память крепко хранила и девятнадцатый год, когда коммунисты делили между селянами отнятую у панов землю. Ох, и доброе было время!..

Куртинец терпеливо ждал, отлично понимая, что творится в душах сидящих перед ним селян.

— Я же знаю, — наконец сказал он, — что мы нежеланные здесь гости. Но давайте по справедливости. Нас, коммунистов, тут судят, — но слыханное ли дело, чтобы на суд не пускали подсудимого?

— Здесь не суд, пане депутат! — громко произнес Новак.

— Нет, суд, — ответил Куртинец, — и вы выступали в роли прокуроров. Теперь слово за нами.

— А что, правду говорит, — послышались голоса. — Надо по совести.

— Одного послушали, треба и других послушать.

Люди задвигались, потеснились, чтобы дать место пришедшим.

Совсем растерявшийся было Казарик пришел в себя.

— Сбор дальше продолжать неможно! — выкрикнул он. — Я закрываю сбор!

— Не торопись, — прервал Казарика Горуля. — Не твоя воля. И про это надо сначала у хозяев спросить, как хозяева скажут. Эй, люди добрые! Есть у меня думка: сбор не закрывать, а продолжать его, поскольку дела ведь и не решили.

— Не закрывать! Не закрывать! — пронеслось по корчме.

И как ни изворачивался медвянецкий староста и как ни стращал пан превелебный селян божьим гневом, люди стояли на своем.

— Продолжать сбор! — кричал громче других Федор Скрипка.

А между тем Новак и Казарик, пошептавшись, внезапно изменили свою тактику. Они призвали собравшихся к спокойствию, заняли свои места в президиуме, и председательствующий Казарик даже предоставил слово Куртинцу, но тут же, как бы между прочим, обратился к налоговым чиновникам:

— А вас, Панове, прошу продолжать свою работу, чтобы, як закончится сбор, все было готово, у людей дороги дальние.

Точно шелест пронесся в корчме и затих в дальнем углу.

Куртинец вышел на пятачок перед стойкой и, раньше чем начать говорить, неторопливым взглядом обвел лица глядевших на него селян. Некоторых он узнавал и улыбался им как старым знакомым. Разум и сердце подсказывали ему, что тό, о чем он должен был говорить с людьми, требовало не горячности красноречия, а разъяснения, и он начал свою речь спокойно, хотя и давалось ему спокойствие нелегко.

— Я не слышал, о чем говорил (вам тут отец Новак, — произнес Куртинец, — но я знаю, зачем вас собрали в этой корчме, знаю, какое письмо к пану президенту вас хотят заставить подписать, знаю, почему стоит на этих столах палинка и для чего приехали сюда паны податные чиновники. Давайте, люди добрые, по-хозяйски разберемся, почему все это панство теперь из кожи лезет вон, чтобы добиться от правительства запрета нашей партии коммунистов. Они ведь и раньше ненавидели нас, мы и раньше им поперек дороги стояли своей народной правдой. Уж не случилось ли что-нибудь такое, что заставляет их идти на все, лишь бы убрать коммунистов с дороги? Да, случилось.

Куртинец сделал паузу. Несколько селян, отодвинув от себя тарелки с салом, налегли локтями на столы, чтобы лучше слышать. Скрипнул стул под Новаком, и Горуля, наблюдавший за медвянецким старостой, заметил, как у того заблестел выступивший на висках пот.

— Да, случилось, — повторил Куртинец. — С тех пор как Гитлер пришел к власти в Германии, опять оттуда дохнуло войной, как холодом из погреба. Теперь уже и малый хлопчик скажет, кто угрожает Чехословакии. А что такое война? — я спрошу вас, люди. Вспомните, что такое война для трудового народа? Может быть, она нужна, — Куртинец обвел взглядом собравшихся, — Федору Скрипке из Студеницы или Михайлу Лемаку из Черного? Ведь это на ваши, а не на панские плечи ляжет она тяжелой бедой… Есть только одна сила в мире, которая может заставить Гитлера убрать со стола руки: эта сила — дружба нашей республики с Советским Союзом, великой страной, которой не нужны ни чужие земли, ни чужое богатство. Мы, коммунисты, ведем и до конца будем вести борьбу за эту дружбу. Мы требуем от правительства, чтобы оно признало Советский Союз и заключило с ним договор о дружбе, — Куртинец обернулся к Новаку, — а это как раз и мешает некоторым партиям, пан отец, мешает потому, что Гитлер приказал им расчистить для него дорогу. Работа довольно трудная, грязная, но зато хорошо оплачиваемая.

Новак побледнел. Задергалась в тике его верхняя тонкая губа.

— Вы клевещете, пане депутат! — грозно произнес Новак и поднял глаза к потолку. — Бог свидетель, что вы клевещете.

— Отче! — крикнул Горуля. — Як конокрада поймают, он тоже говорит: «Бог свидетель, то не я коня украл». Что, не так?

Грянул хохот.

— Так! Правда!

— Ох ты, Горуля, как скажешь!..

Куртинец выждал, и когда стал затихать смех, опять послышался его голос, но звучал он теперь насмешливо:

— Как видите, неспроста вас собрали здесь и неспроста вам обещают снять недоимки. Но не случится ли с недоимками то же самое, что случилось в селе Великом с башмаками перед выборами в парламент?

— И у нас так было, — поднялся с места мрачного вида селянин, — в Черном. Аграры приехали, пообещали сапоги каждому, кто свой голос отдаст за аграров; ну, нашлись такие, что и польстились, мерки у них поснимали.

— А башмаки где? — опросил Куртинец.

— Нема, так и не дали.

— У вас башмаки! — выкрикнул кто-то из дальнего угла. — А у нас тенгерицу по полмешка за голос!.. Да что тенгерицу или башмаки — жизнь добрую сулили, — а где она, та добрая жизнь?

И пошло. Начали припоминать, какая партия что обещала, да все оказывалось обманом.

Куртинцу нелегко было снова овладеть вниманием слушателей.

— Ну, хорошо, — продолжал он, когда шум наконец стих, — я даже допускаю, что на этот раз действительно снимут недоимки, — и за эту подачку, от которой все равно легче вам не станет, потому что на будущий год запишут больше, за эту подачку хотят купить вашу совесть. Они хотят натравить трудовых людей на коммунистов, чтобы в Праге пан президент мог сказать: «Смотрите, сам народ требует запрета коммунистической партии». Вот и выбирайте, о чем писать президенту, что требовать: войны или мира, запрета компартии или свободы для нее?

Задвигали столами, скамейками. Староста Казарик барабанил руками по стойке, кричал:

— Тише! Прошу потише!

Но его уже никто не слушал. Корчма гудела теперь на все лады. С места вскочил пожилой селянин Михайло Лемак.