Свет в океане - М. Стедман

– Против вас выдвинули официальное обвинение. Окружной судья приезжает в Партагез раз в два месяца, и, поскольку он был здесь совсем недавно, вас будут содержать под стражей до следующего его появления. Но тут вам будет куда лучше, чем в тюрьме Албани, уж можете мне поверить! А мы за это время успеем подготовиться для предварительного слушания.

Перехватив вопросительный взгляд Тома, он пояснил:

– На предварительном слушании будет решаться, есть ли основания для предъявления обвинения. Если да, то суд состоится в Албани или Перте. Это зависит…

– От чего? – поинтересовался Том.

– Давайте пройдемся по обвинениям, – сказал Фицджеральд, – и вы все поймете. – Он бросил взгляд на лежавший перед ним лист бумаги. – Надо сказать, что сеть они раскинули очень даже широко. Уголовный кодекс Западной Австралии, Закон Содружества о государственных служащих, Закон Западной Австралии о причинении насильственной смерти, Закон Содружества о преступных действиях. – Он улыбнулся и потер руки. – И это мне очень нравится!

Том удивленно приподнял бровь.

– Это значит, что они все собирают в одну кучу, так как не уверены, какое именно нарушение удастся вам вменить, – пояснил адвокат. – Невыполнение должностных обязанностей – два года заключения и штраф. Неуважительное обращение с телом – два года каторжных работ. Недонесение об обнаружении мертвого тела… – он презрительно усмехнулся, – всего лишь штраф в десять фунтов стерлингов. Заведомо неправомерная регистрация факта рождения – два года каторжных работ и штраф в двести пятьдесят фунтов стерлингов. – Он потер подбородок.

– А как насчет обвинения в похищении ребенка? – не удержался Том. Он впервые произнес эти слова и невольно вздрогнул.

– Статья 343 Уголовного кодекса. Семь лет каторжных работ. – Адвокат снова потер подбородок и кивнул каким-то своим мыслям. – Вам повезло, мистер Шербурн, что закон пишется для наиболее типичных случаев. Законы охватывают правонарушения, которые встречаются чаще всего. Статья 343 применяется… – он взял потрепанный свод законов, нашел нужную страницу и прочитал: – «…к лицам, имеющим намерение отобрать ребенка у законных родителей… силой или обманным путем выкрадывающим ребенка или же удерживающим его».

– И что? – не понял Том.

– Им не удастся вменить вам это в вину. На ваше счастье, обычно младенцы все время находятся с матерями, и потому их отнять можно только похищением и незаконным удержанием. А сами младенцы вряд ли могут самостоятельно добраться до практически необитаемого острова. Понимаете? Обвинению не удастся обосновать свой иск о незаконном похищении, поскольку в данном случае отсутствуют необходимые признаки состава преступления. Вы не «удерживали» ребенка: с юридической точки зрения он мог покинуть остров, как только пожелает. Вы, понятно, не «выкрадывали» младенца. И вас нельзя обвинить в желании «отобрать» ребенка у законных родителей, поскольку мы заявим, что вы искренне считали их погибшими. Поэтому с данным обвинением мы легко разберемся. К тому же вы герой войны, имеющий боевые награды. Большинство судов с пониманием отнесется к парню, который рисковал своей жизнью за страну и никогда не был замечен ни в чем предосудительном.

Том с облегчением выдохнул, но адвокат продолжил, и на этот раз на его лице не осталось и тени улыбки.

– Однако суды очень не любят лжецов, мистер Шербурн. Не любят настолько сильно, что наказывают лжесвидетельство сроком в семь лет каторжных работ! А если лжесвидетельство позволяет ускользнуть от наказания истинному преступнику, то это уже препятствование осуществлению правосудия, что карается еще семью годами каторги. Вы понимаете, к чему я клоню?

Том молча смотрел на него.

– Закон хочет быть уверенным, что карает виновного. Вот почему судьи столь нетерпимы к лжесвидетельству. – Он поднялся, подошел к окну и посмотрел сквозь прутья решетки на росшие во дворе деревья. – Вот если бы у меня имелась возможность рассказать в суде о несчастной женщине, которая была вне себя от горя из-за неудачных родов и не могла здраво мыслить и отличать добро от зла… А ее муж – хороший, законопослушный и ответственный парень, – глядя на ее страдания и желая хоть чем-то их облегчить, в кои-то веки позволил чувствам взять верх над разумом и согласился на ее предложение… Вот тогда мне удалось бы убедить и судью, и присяжных воспользоваться своим правом на снисхождение и вынести мягкий приговор, в том числе и в отношении жены.

Но сейчас мой подзащитный, по его же собственным словам, является не только лжецом, но и домашним тираном. Человеком, который, видимо, так боялся, что его сочтут не способным иметь детей, что решил оставить младенца и заставил свою жену лгать.

Том расправил плечи:

– Я не буду менять показаний.

Фицджеральд не сдавался:

– А если вы в принципе можете совершить подобный поступок, то, по мнению полиции, запросто способны и на нечто большее. Если вы относитесь к тем, кто берет все, что хочет, и силой заставляет жену подчиняться своей воле, то не исключено, что ради достижения своей цели способны и на убийство. Тем более что на войне убивать вам уже приходилось, и немало, и это всем известно. – Адвокат помолчал и добавил: – Вот с какими доводами мы можем столкнуться.

– Меня в этом не обвиняют.

– Пока не обвиняют. Но я слышал, что этот полицейский из Албани жаждет вашей крови. Мне уже приходилось с ним сталкиваться раньше, и можете мне поверить – он тот еще мерзавец!

Том сделал глубокий вдох и снова покачал головой.

– И этого полицейского особенно радует, что ваша жена отказывается подтверждать, что Ронфельдт в ялике был уже мертв, когда вы его нашли. – Адвокат намотал на палец красную тесемку, которой завязывалась папка. – Судя по всему, она вас ненавидит. – Разматывая тесемку, Фицджеральд медленно произнес: – Она может вас ненавидеть, потому что вы заставили ее солгать насчет ребенка. Или даже потому, что вы убили человека. Но мне кажется, что причиной является другое – вы предали гласности то, что она хотела сохранить в тайне.

Том промолчал.

– Доказать, как он умер, – дело властей. А с телом, пролежавшим в земле более четырех лет, это будет непросто. От тела мало что осталось. Никаких сломанных костей, а что у него было больное сердце, ни для кого не секрет. Если вы расскажете правду, коронер скорее всего вынесет «открытый вердикт», констатирующий, что причина смерти не установлена.

– Если я признаю себя виновным по всем пунктам обвинения, скажу, что заставил Изабель подчиниться, а других доказательств не окажется, к ней не будет вопросов со стороны закона?

– Нет, но…

– Тогда пусть будет как будет.

– Однако нельзя исключать, что ваша участь может оказаться гораздо печальнее той, к которой вы считаете себя готовым, – сказал Фицджеральд, убирая бумаги в портфель. – Мы понятия не имеем, что ваша жена может заявить на суде, если вдруг решится заговорить. На вашем месте я бы хорошенько все обдумал еще раз.

Если люди и раньше с пристрастием поглядывали вслед Ханне, то после возвращения Грейс внимание к ней только возросло. Многие считали, что после воссоединения матери и ребенка с Ханной произойдут некие чудесные изменения, но их ждало разочарование: ребенок выглядел измученным, а мать – еще более подавленной. На щеках Ханны не только не появилось румянца, но она осунулась еще больше, и каждый плач Грейс вновь и вновь заставлял мать испытывать горькие сомнения в правильности решения забрать дочь к себе.

Для сличения почерка на письмах, полученных Ханной, с почерком смотрителя полиция затребовала старые вахтенные журналы с Януса: то, что письма и записи в журнале были сделаны одной рукой, сомнений не вызывало. Как не вызывало сомнений и происхождение погремушки, опознанной Блюи.

А вот ребенок изменился до неузнаваемости. Ханна отдавала мужу крошечного темноволосого младенца весом двенадцать фунтов, а судьба вернула ей испуганную и не желавшую ничего слышать девочку со светлыми волосами, которая уже умела ходить и плакала навзрыд так горько, что залитое слезами личико становилось пунцовым, а слез было так много, что они стекали с мокрого подбородка. От той уверенности, что была у Ханны после нескольких недель ухода за новорожденной, не осталось и следа. Она так рассчитывала на восстановление былой внутренней близости, которая позволяла им чувствовать друг друга без всяких слов, но этого не случилось: поведение дочери было непредсказуемым и удручающим. Они были как пара танцоров, не способных двигаться слаженно.

Ханну пугали моменты, когда у нее опускались руки от бесконечного противостояния. Сначала ее дочь удавалось накормить, уложить спать или искупать только после скандала с ревом, а потом малышка вообще замкнулась и ушла в себя. Даже в самых страшных ночных кошмарах за годы разлуки ей не мог представиться тот ужас, в который превратилась ее жизнь.