Свет в океане - М. Стедман

Он снова взглянул на портрет Эллен. У Грейс такой же подбородок. Может, она вырастет такой же красивой, как и ее бабушка. Снова нахлынули воспоминания, вернув его в прошлое, и перед глазами пронеслись картины семейных праздников, когда они все вместе отмечали Рождество и дни рождения. Он так хотел, чтобы в их семье все было хорошо! Ему вспомнилось искаженное мукой лицо Ханны, и стало не по себе от стыда: точно такое же выражение было и у него, когда он пытался отговорить дочь от брака с Фрэнком.

Нет! Девочка должна находиться с ними, ведь это и есть ее настоящая семья! Они же в ней души не будут чаять! И в конце концов она привыкнет к своему настоящему дому и родной матери. Только бы у Ханны хватило сил все это пережить и дождаться.

К глазам подступили слезы, и старик почувствовал, как его охватывает гнев. Кто-то должен за это ответить! Ответить за все страдания, которые причинили его дочери! Как можно было найти крошечного младенца и оставить его себе, как какой-то сувенир?

Септимус отбросил назойливые сомнения. Он не мог изменить прошлого и те годы, что отказывался признавать существование Фрэнка, но в его силах было хоть что-то сделать сейчас! Шербурн понесет наказание за те страдания, что причинил Ханне. Обязательно!

Старик погасил лампу и снова посмотрел на портрет Эллен в серебряной рамке, тускло поблескивавшей в лунном свете. И выкинул из головы все мысли о переживаниях, которые наверняка не давали Грейсмаркам спать той ночью.

Глава 27

С момента возвращения в Партагез Изабель постоянно ловила себя на мысли, что ищет Люси – куда она могла запропаститься? Не пора ли укладывать ее спать? Чем она будет кормить ее на ужин? Затем разум напоминал обо всем случившемся, и она каждый раз заново переживала трагедию потери ребенка. Что происходит с ее девочкой? Кто ее кормит, переодевает? Люси наверняка никак не может успокоиться!

При мысли о том, как жалобно сморщилось личико девочки, когда ее заставили проглотить горькую таблетку снотворного, у Изабель комок подкатывался к горлу и сжималось сердце. Она старалась вытеснить эти воспоминания другими: как Люси играла в песке; как закрывала нос, прыгая в воду; как спала ночью – такая спокойная, тихая и безмятежная. На свете нет ничего прекраснее, чем наблюдать за своим спящим ребенком. Воспоминания о Люси хранила каждая клеточка Изабель: пальцы помнили мягкость волос, когда она их расчесывала; бедра помнили тяжесть сидевшего на них ребенка и как она крепко обхватывала ее за талию своими ножками; какая мягкая у нее на щеках кожа…

Она погружалась в эти воспоминания и находила в них утешение, будто нектар в умирающем цветке, и при этом сознавала, что где-то глубоко внутри в ней поселилось нечто темное, посмотреть на которое она не решалась. Это приходило к ней во сне, непонятное и страшное, и звало: «Иззи, Иззи, любимая…» – но она не могла обернуться и только съеживалась, будто хотела плечами закрыть уши и ничего не слышать. Она просыпалась, жадно хватая воздух и чувствуя тошноту.

Тем временем родители принимали молчание Изабель за неуместную верность мужу. «Мне нечего сказать» были единственными словами, которые она произнесла в самый первый день после возвращения домой и повторяла каждый раз, когда Билл и Виолетта пытались заговорить о Томе и выяснить, что случилось.

Камеры в полицейском участке обычно служили для того, чтобы дать возможность арестованным пьяным проспаться, а разбушевавшимся мужьям образумиться и пообещать впредь не давать воли кулакам. При этом дежурные даже не всегда запирали камеры, а если под стражей содержался кто-то из знакомых, то его могли запросто привести в приемную и скоротать с ним скучную смену за картами, взяв, естественно, клятвенное обещание, что тот не попытается сбежать.

Сегодня Гарри Гарстоуну наконец-то довелось охранять настоящего преступника, что наполняло его душу волнующим трепетом. Он до сих пор переживал, что той ночью в прошлом году, когда из Карридейла доставили Боба Хитчинга, дежурил не он. После Галлиполи Боб был не в своем уме: повздорив с братом, жившим на соседней ферме, из-за материнского наследства, он в беспамятстве схватил нож для разделки мяса и зарезал его. За это преступление его потом повесили. И вот теперь Гарстоун, сверившись с инструкцией по содержанию заключенных, был преисполнен решимости не отступать от предписаний ни на йоту.

Когда Ральф попросил о встрече с Томом, констебль устроил настоящее представление: он полистал инструкцию, надул щеки и, скривив губы, произнес:

– Извините, капитан Эддикотт. Я бы вас, конечно, пропустил, но здесь говорится…

– Не болтай чепухи, Гарри Гарстоун, не то я все расскажу твоей матери!

– Но здесь черным по белому написано…

Стены в полицейском участке были тонкими, и констебля прервал сержант Вернон Наккей, которому и не нужно было подниматься из-за стола и выходить из кабинета, чтобы отдать нужные распоряжения:

– Не дури, Гарстоун! У нас сидит смотритель маяка, а не Нед Келли [21] ! Пропусти его!

Униженный констебль обиженно гремел ключами, пока отпирал дверь, спускался по ступенькам и вел Ральфа по коридору, где находились несколько камер, забранных решетками. В одной из них на койке у стены сидел Том.

– Том! – произнес шкипер. Его посеревшее лицо казалось застывшим.

– Ральф! – кивнул в ответ Том.

– Я пришел сразу, как смог. Хильда передает привет. И Блюи тоже, – сказал он, передавая приветы, будто опустошая карманы от мелочи.

Том снова кивнул.

Какое-то время оба сидели, не произнося ни слова. Наконец Ральф нарушил молчание:

– Если хочешь, я уйду…

– Нет, я рад, что ты пришел. Правда, сказать мне особо нечего. Ничего, если мы немного помолчим?

У Ральфа было много вопросов, как своих, так и тех, что наказала задать жена, но он послушно замолчал и устроился на хлипком стуле. Воздух постепенно прогревался, и деревянные стены потрескивали, будто разминая после сна мышцы. Доносился веселый щебет медоносов [22] и трясогузок. Пару раз проехали машины, заглушая ревом двигателей звонкое стрекотание сверчков и цикад.

В голове у Ральфа роилось множество мыслей, и он прилагал немалые усилия, чтобы удержаться от расспросов. Ему так хотелось подняться и встряхнуть Тома за плечи, что пришлось даже засунуть ладони под себя. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он воскликнул:

– Бога ради, Том, в чем дело? Что это за слухи, что Люси – ребенок Ронфельдтов?

– Это правда.

– Но… как… какого черта?..

– Я уже объяснял это полиции, Ральф. Я не горжусь тем, что совершил.

– Ты… ты это имел в виду тогда на Янусе, когда говорил, что хочешь поступить правильно?

– Все не так просто.

Наступило долгое молчание.

– Расскажи мне, что произошло.

– Это ни к чему, Ральф. Я принял плохое решение тогда и теперь должен за него ответить.

– Бога ради, парень, позволь мне по крайней мере тебе помочь!

– Это не в твоих силах. Во всем виноват я один, мне и отвечать.

– Что бы там ни было, ты хороший человек, и я не допущу, чтобы ты вот так пошел ко дну! – Шкипер поднялся. – Позволь мне найти хорошего адвоката – посмотрим, что он посоветует.

– Адвокат тоже ничем не может помочь, Ральф. Скорее, тут нужен священник.

– Но все, что о тебе болтают, – просто чушь несусветная!

– Не все, Ральф.

– Тогда скажи мне в глаза, что все это правда! Что ты угрожал Изабель! Посмотри мне в глаза и скажи это, и я от тебя отстану.

Том внимательно разглядывал трещинку на деревянной доске.

– Видишь? – торжествующе воскликнул Ральф. – Ты не можешь!

– На дежурстве был я, а не она. – Том посмотрел на Ральфа, будто прикидывая, может ли он сказать ему что-нибудь в свое оправдание, не ставя под удар Изабель. Наконец он произнес: – Иззи и так страдала больше, чем достаточно. С нее довольно!

– Подставить себя под удар вовсе не выход! Тут нужно во всем хорошенько разобраться.

– Тут не в чем разбираться, Ральф. И содеянного не вернуть. Я виноват перед ней.

Чудеса все-таки возможны, и теперь это ни у кого не вызывало сомнений. После возвращения Грейс преподобный Норкеллс столкнулся с неожиданным увеличением числа прихожан, особенно за счет женщин. Многие матери, потерявшие всякую надежду увидеть своих сыновей, как и многие жены, овдовевшие во время войны, вновь обратились к молитвам с утроенной силой, уже не считая это бессмысленным. Никогда еще святой Иуда не удостаивался такого внимания. Боль от потери близких снова обострилась, и смягчить ее могла только вновь вспыхнувшая надежда.

Джеральд Фицджеральд сидел напротив Тома, а разделявший их стол был завален бумагами и папками. Низкорослый и коренастый адвокат был похож на одетого в костюм-тройку жокея – плотного, но подвижного. Он прибыл из Перта на поезде вчера вечером, остановился в гостинице «Эмпресс» и успел войти в курс дела за ужином.

– Против вас выдвинули официальное обвинение. Окружной судья приезжает в Партагез раз в два месяца, и, поскольку он был здесь совсем недавно, вас будут содержать под стражей до следующего его появления. Но тут вам будет куда лучше, чем в тюрьме Албани, уж можете мне поверить! А мы за это время успеем подготовиться для предварительного слушания.