Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

С госпожою Летицией были тогда Жозеф, Элиза, Жером, Луи, Полина, Каролина, Наполеон и Феш[40]. Из Кальви она переехала в Марсель и оставалась там до возвращения на Корсику, что случилось уже, когда сын ее был главнокомандующим Итальянской армией. Жером тогда жил у коменданта Кальви Казабьянки, а Каролину вверили семейству Паравиччини. Люсьена уже с месяц не было при семействе. Господин Семонвиль оставлял Корсику и возвращался во Францию сообщить Комитету общественного спасения, который желал лишить его головы, что не отдаст ее[41]; он взял Люсьена с собою. Семонвиль обратил на этого юношу взгляд человека опытного, умеющего открывать ум и дарование, потому что сам он был весь дарование и ум. В отчаянии, что его назначают к духовному званию, к которому он не чувствовал никакого призвания, Люсьен подружился с господином Семонвилем, и тот хотел взять его с собой, когда был назначен посланником в Константинополь. Он делал таким образом доброе дело; не удивляюсь: умные люди, что бы ни говорили, почти всегда добры.

Люсьен остался в Марселе вместе с госпожой Семонвилль и ее детьми (в числе которых была прелестная Зеферина, племянница господина Семонвиля, после, как я уже говорила, вышедшая за Жубера) и c Монтолонами. Таким образом Люсьен спасся от австрийского плена, который ожидал Семонвиля. Вскоре он поступил на гражданскую службу, чего желал всегда, и отправился в Сен-Максимен. О Наполеоне говорить нечего: путь его известен.

Между тем как госпожа Летиция рассказывала нам об опасностях, от которых ей удалось спасти своих юных детей, они снова подвергались случайностям жребия, но теперь уже в Сен-Клу. Спокойствие в Париже не нарушалось ничем, и все было так мирно, что даже поездка наша в театр не расстроилась. В семь часов мать моя велела заложить лошадей; госпожа Летиция послала за своей каретой, потому что у маменьки была только двухместная, и мы не могли бы усесться в ней все четверо. Альберт уехал куда-то: кажется, к Жозефу.

Мы отправились в театр Фейдо. Зал был заполнен, как в обыкновенные дни. С самого приезда нашего госпожа Летиция пребывала в беспокойном, тревожном состоянии. Она не говорила ничего, но часто взглядывала на дверь ложи, и мы видели, что она ждет Альберта или Жоффра; но ни один из них не появлялся. Во время антракта случилось в партере небольшое волнение: поймали человека, укравшего что-то. Госпожа Летиция затрепетала, но не произнесла ни слова: истинно сильная душа. Поднялся занавес, и началась пьеса, но актеры, бывшие на сцене, вдруг остановились, и сам автор подошел к авансцене, поклонился публике и громким голосом сказал: «Граждане! Изменники отечества едва не убили генерала Бонапарта в Сен-Клу…»

Услышав эти слова, Полина закричала так ужасно, что, несмотря на происходящее в зале волнение, глаза всех обратились к нашей ложе. Госпожа Леклерк продолжала кричать, а мать ее, конечно не меньше своей дочери пораженная ужасом, старалась ее успокоить. Она сама была очень бледна и едва могла выпить стакан воды, которые велели принести.

Стали выходить, а тогда пробила еще только половина десятого. Приехав в театр, госпожа Летиция отослала свою карету; маменька также велела своей приехать к окончанию спектакля. Но, по счастливой случайности, наш слуга оставался в коридоре и сказал, что карета ждет внизу. Тогда маменька предложила друзьям отвезти их, потому что состояние госпожи Леклерк сделалось особенно беспокойно.

— Сначала я провожу вас к вам, а потом отвезу Полину, — сказала мать моя.

— Нет, нет! — воскликнула госпожа Бонапарт. — Поедемте на улицу Шантерен, к моей невестке. Только там сможем мы получить точные известия.

Бедная женщина трепетала и едва могла двигаться, однако держалась твердо и не плакала.

Через несколько минут мы оказались на улице Шантерен. Двор, подъезд, все было заставлено каретами, лошадьми и людьми, которые толкались и кричали; можно было оглохнуть от этого шума.

— Я очень хотела бы знать, где Люсьен и Жозеф, — сказала мать моя госпоже Летиции, когда та выходила из кареты. — Но я не имею удовольствия быть знакомой с вашей невесткой и потому не могу явиться к ней…

— Это все равно! — возразила госпоже Бонапарт. — В такое время, как теперь!.. И такой друг, как вы!

Но мать моя ни за что не хотела идти в комнаты. Через несколько секунд мы увидели Жоффра: он только что приехал из Сен-Клу и сообщил нам множество подробностей, которые я отчасти уже пересказала и еще перескажу дальше.

Возвратившись домой, мы нашли у себя Брюнетьера: он ждал нас. Почтенный этот человек был поражен горем: он очень любил Гойе, и падение друга чрезвычайно печалило его. Мать моя рассказала ему то, чего он еще не знал, и он отправился попытаться увидеть несчастного.

Через несколько дней после 18 брюмера, разговаривая о событиях, которые предшествовали этому дню, Гойе упоминал о Бонапарте с большим раздражением и, что было даже забавно, отказывал ему в огромном уме.

— Ну, это уже слишком! — возразил Брюнетьер.

— Совсем нет! — сказал Гойе. — Ошибки одних часто составляют успех других, и если бы Мулен, Баррас и Дюко помогли мне, когда Бонапарт приехал в Париж после дней фрюктидора, этот юнец не занял бы наших мест. А трудно ли было это?

— Да, не так-то легко, мне кажется! — отвечал Брюнетьер. — Какой мог бы быть предлог?..

— Какой? Да их было у нас двадцать, и самый малый потянул бы на военный суд! Во-первых, 18 фрюктидора, им замышленное и выполненное по его приказаниям.

— Но ведь это делалось для спасения республики.

— Прекрасное спасение! Обрубить все части ее администрации, поднять руку даже на Директорию, хотеть закрыть наши политические общества… Полноте, он был тут первым заговорщиком.

Гойе забыл (или притворялся забывшим), что Карно стал жертвой интриги, не имевшей к генералу Бонапарту никакого отношения; по крайней мере, я удостоверилась в том. Брюнетьер, человек умный и верный, когда он не сердился — а это случалось десять раз из двенадцати, — заметил Гойе, что нельзя призывать к военному суду за подобный вздор, и особенно когда призываемый так обременен лаврами.

— Послушайте, мой милый Гойе: мы оба адвокаты, и можем точно сказать, за что отдают человека под суд.

Гойе еще раз пожал плечами:

— А контрибуции, которые он брал в Италии? Разве и тут он не лихоимствовал?

— Но вы шутите, мой друг! Разве вы предали военному суду Массена или Брюна и двадцать других, которые совершили много больше него? И разве он стал теперь богаче? Цизальпинская республика подарила ему, генералу Бонапарту, прекрасные бриллианты, которые он мог принять без упрека совести. Полноте, полноте: отдать под суд не так-то легко!

— Ну, так надобно было согласиться на отставку, когда он сам просился. Ревбелль один только не побоялся; он подал ему перо и сказал: «Вы хотите, генерал, оставить службу? От этого республика потеряет храброго, искусного военачальника, но у нее есть и другие сыны, которые не оставят ее». Следствием этой правды стало то, что Бонапарт не взялся за перо и не стал просить отставки; он отправился в Египет и взял с собою лучшие наши войска, цвет нашей литературы, искуснейших наших ученых и все наши морские силы. Мы выказывали ему недоверие, потому что он его заслуживал и ускользнул от нас. Надобно было раздавить его, — прибавил экс-президент Директории, еще оглушенный своим падением, — раздавить без милосердия, и республика еще существовала бы…

Вскоре после этого разговора Гойе встретился с генералом Моро. Генерал пришел в замешательство и хотел сказать что-то в свое оправдание, хотя все, что мог он сказать, было бы некстати.

— Генерал! — возразил ему Гойе благородно. — Мое звание велит читать в сердцах людей; не заставляйте же меня сказать, что в вашем я не вижу ничего, могущего извинить вас.

Моро хотел возвысить голос и показать, что оскорблен этими словами Гойе, действительно несколько жестокими.