Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Как скоро семья обнаружила план Жозефины, с этим планом случилось то, что всегда случается с предприятиями, открытыми прежде исполнения: он не удался. Использовали такие средства, что Жером обратился к выгодам семейства и уже никогда не переставал действовать против Жозефины. А надо еще сказать, что в то время он соединял в себе всю ветреность, все безрассудство и легкомыслие своего семейства. Это был верный портрет сестры его Полины в мужском обличье — в них обоих не было ничего общего с характером шести других.

Трудно выразить, какую беспорядочную жизнь вели мы в продолжение трех недель со дня приезда Бонапарта из Египта и до 18 брюмера. В нашем доме истинное мучение составляли споры политические.

Однажды к маменьке приехали гости. Одна из дам начала разговор описанием своей встречи с генералом Бонапартом, который ехал к Баррасу.

— И для этого, — прибавила она с насмешливым смехом, — он поехал верхом, с адъютантами и двумя или тремя генералами в мундирах. Народ любит всякую театральность и кричит до упаду: Да здравствует генерал Бонапарт! Да здравствует победитель Италии! И кто, как вы думаете, присоединяет свой голос к крикам толпы? Вот этот господин!

Она указала на герцога Лораге, который в шестьдесят лет одевался как двадцатипятилетний юноша, и постоянно смешил нас.

— Как, сударь! Вы кричите: да здравствует кто-нибудь, а не король? — воскликнула госпожа Сен-Сандоз с величайшим негодованием.

— Позвольте, позвольте, выслушайте меня! — отвечал Лораге, и дряхлое лицо его высунулось из широкого воротника и кисейного жилета в цветочках, подбитого бледно-розовой тканью. — Я не запираюсь: кричал, да, кричал; но божусь, как благородный человек, я кричал не один… мой кузен директор…

— Ну, только этого недоставало! — воскликнула мать моя. — И он кричит да здравствует Бонапарт!..

В это самое мгновение растворилась дверь и слуга доложил о приезде Жозефа Бонапарта. Сначала все смутились. Жозеф тотчас увидел, что приездом своим прервал какой-то разговор о его брате; но в тогдашних обстоятельствах это было всего естественнее. Мысль эта могла ободрить нас; к тому же Жозеф был умен, добр и галантен в обращении. Однако все смутились.

Не один раз уже упоминала я, что мать моя в совершенстве умела управлять своей гостиной и показывала это искусство особенно в подобных случаях. Она тотчас обратилась к Жозефу.

— Правда ли, что ваш брат выехал сегодня поутру верхом и что народ встретил его криками ура? Эти господа рассказывали мне что-то подобное в ту самую минуту, как вы вошли…

Жозеф отвечал, что брат его точно выехал утром верхом, хотел совершить большую прогулку и потом ехать на обед к Баррасу.

— Но, — прибавил Жозеф с движением братской гордости, которая сделала еще более красивым его прекрасное лицо, — парижский народ так же любит свободно показывать свою любовь, как грубо выражать свою ненависть. Он любит моего брата, и всякий раз, лишь только генерал (по возвращении из Египта) показывается на публике, его встречают, как сегодня утром, такими шумными изъявлениями народной любви, что он отказался от прогулки и заперся дома, несмотря на то что осеннее солнце золотит пожелтевшие листья. Я скоро увезу его в деревню.

— Я думаю, это будет хорошо и для него, и для нас, — сказала госпожа Лостанж.

Жозеф сделал вид, будто не слышит ее, и попросил мать мою в другую комнату.

— Для чего сказали вы это? — спросил госпожу Лостанж один из мужчин.

— А что ж такого? Что за важную вещь сказала я ему? — возразила эта любезная женщина, обратив к вопрошающему свое лицо, прелестное, милое и веселое. — Он был бы глупец, если б рассердился на то, что я сказала; а Жозеф не такой, потому что любит музыку.

Она села к моему фортепиано, и пальцы ее начали летать по клавишам.

— Госпожа Леклерк! — объявил камердинер, отворяя двери, когда госпожа Лостанж только начинала небольшую итальянскую арию[37].

Госпожа Леклерк подошла к ней, просила ее продолжать и села на канапе, расположившись как дома.

— Где же Жозеф? — спросила она. — Я видела у ворот его карету. А Юлия здесь?.. Как она дурна, эта бедная Юлия! Не правда ли, Лоретта? — заметила она мне потихоньку.

Я очень любила жену Жозефа и отвечала несогласием.

— Как нет? — возразила она с изумлением. — Как? Юлия не дурна? Слышите ли, Пермон, что говорит ваша сестра?

В тот момент, когда она повторяла свои слова во весь голос, Жозеф с моей матерью вошли в комнату.

— Вот еще! Он знает, что бедная жена его дурна! — сказала госпожа Леклерк кому-то, кто делал ей знаки. Жозеф рассмеялся, поцеловал свою сестру и тотчас ушел.

Глава XXII. 18 брюмера

Восемнадцатое брюмера было описано многими свидетелями и действующими лицами этой великой политической драмы. Я ограничусь здесь упоминанием только о нескольких отдельных событиях, которые известны немногим; иные же могли быть известны только мне одной.

В дни, предшествовавшие 18 брюмера, в Париже господствовало величайшее волнение: не знали, чего бояться, и боялись всего. Угрозы не было ни в чем, но каждый повиновался какому-то инстинкту беспокойства. Что сделало нас такими робкими? Наши воспоминания.

Восемнадцатого числа утром Люсьен оставил небольшой дом на Зеленой улице и расположился у господина Мерсье, президента Совета старейшин: тот занимал дом близ Манежа и был преданным человеком. Приказа о перемещении еще не отправляли, и до половины восьмого Бонапарт поминутно посылал узнавать, как идет дело. Муж сестры моей несколько раз ездил к нему с просьбой повременить. Когда он появился в первый раз, слуга Бонапарта, зная обоих моих родственников, как-то смешал их имена и вместо Жоффра назвал Пермона. Генерал вскрикнул от удивления, потому что никак не ожидал моего брата.

Он очень хорошо принял Жоффра и тотчас отправил его назад, приказывая поспешить с отправлением приказа. Зять мой заметил, что Бонапарт держал рядом с собой пару пистолетов. В это время при нем не было еще никого, но улица Шантерен уже начинала наполняться лошадьми и приезжающими, так что по ней едва могли проехать.

Наконец почти в половине девятого Жоффр привез Бонапарту известие, что приказ отправлен; генерал тотчас сел на лошадь и поехал в Тюильри. Когда вся свита сходила с коней, зять мой встретил генерала Дебеля, своего искреннего приятеля: он был в гражданском платье и прибежал по первому слуху о передвижениях.

— Как же это можно! — воскликнул Жоффр. — Ты не в мундире?!

— Я почти ничего не знал, — отвечал Дебель. — Но, погоди, я тотчас исправлюсь. — Он повернулся к канониру, который был с ним одного роста: — Товарищ! Отдай мне мундир, — сказал он, сбрасывая фрак. Канонир согласился, и уже в форме Дебель пошел за Бонапартом в Совет, между тем как слуга его отправился за генеральским мундиром.

Революция 18 брюмера совершилась, а Париж еще не верил этому. Мы поехали к Летиции Бонапарт, которая жила у Жозефа, как уже я упомянула. Она сохраняла твердость духа, хотя очень беспокоилась: чрезвычайная бледность ее и судорожные движения при всяком внезапном звуке заставляли сжиматься сердца при взгляде на нее. Тогда-то я и составила о ней высокое мнение. В этот день госпожа Летиция напомнила мне мать Гракхов. В самом положении имелось явное сходство; только она подвергалась гораздо большему риску, нежели знаменитая римлянка. Трое сыновей ее находились под ударом; даже если бы спаслись двое, третий мог погибнуть. Она чувствовала это, живо чувствовала.

Мы с маменькой провели у нее часть этого тяжелого дня и оставили ее уже обнадеженную известиями от Люсьена, который много раз в продолжение дня присылал к ней своего камердинера, стараясь успокоить ее и жену. Оставив этих дам почти успокоенными, мы поехали к госпоже Леклерк: та страшилась меньше всех, потому что никогда и ни о чем не размышляла; однако крику от нее было гораздо больше, нежели от всех прочих.