Дело петрушечника - Роман Валериевич Волков

художником!» — кричал он, сжимая мои плечи в своих пухлых, но цепких руках. Потом он схватил меня за руку и поволок в дальний заброшенный флигель, который всегда был закрыт. Он отпер замок и швырнул меня, словно мешок, в угол, туда, где стояла огромная ржавая клетка. Не отвечая на мои мольбы и не оборачиваясь, он вышел наружу и запер дверь. Казалось, будто он вставил этот ключ в мое сердце и провернул его, со скрипом выворачивая все нутро. Глаза освоились с полумраком, и я осмотрелась. Флигель был пыльный, с паутиной по углам и ободранной штукатуркой, из-под которой скалились проплешины кирпичей. На стенах висели чучела зверей, зловещие картины, скелеты животных и людей, оккультные чертежи и схемы. В щелях разбитых и заколоченных окон торчали горлышки бутылок, издававшие жуткий вой от любого, даже легкого, дуновения ветра. Сгнившие доски пола проваливались, едва я ступала на них. Когда мой взгляд упал на дверь, я отшатнулась — в огромной скважине замка, врезанного на уровне груди, я увидела отблеск зрачка. Мессир смотрел на меня в замочную скважину. «Проведи здесь ночь, голубушка моя, — пролез его шепот сквозь пыльное отверстие. — А если захочешь спастись — призови духов, авось защитят тебя. Но если у тебя не выйдет завести с ними дружбу, то — берегись! — высосут они твою душу подчистую! Жаль будет найти тебя тут утром мертвенькой. Однако очень уповаю на то, что всего лишь умалишенной. Адье». Я умоляла его пощадить меня, но жестокий учитель был неумолим. Он оставил меня там одну на целую ночь.

— О боже! Как вы это перенесли? — вскричал Барабанов, отчаянно сжав кулаки. Его пышная шевелюра, казалось, встала дыбом.

Даже Муромцев побледнел и сдавил ладонями виски.

Лилия продолжала:

— Он ушел. Я не слышала более ни малейшего звука. Живого человеческого звука. Мир мертвых окружил меня. Я робко взывала к забытому мною Богу, шептала молитвы — отчасти те, что в детстве заставляла меня зубрить матушка, отчасти — придуманные мною. «Боже милосердный и всемогущий, — твердила я, — спаси меня от ночной тьмы, от зла, которое подстерегло меня в этих стенах. Дай мне силу пройти через все испытания и позволь мне увидеть рассвет». Я молила всего лишь о рассвете! Мой слабый шепот сливался с ужасающим воем бутылок. Возможно, поэтому Бог и не услышал меня в ту ночь. Потому что рассвет — рассвет свободы — я увидела еще не скоро. Рваные лоскуты лунного света, проникавшие сквозь заколоченные окна, метались по стенам, являя мне то самое новое искусство, которое я так тщетно пыталась найти. Бог не отвечал мне. Был ли еще кто-то на этом или на том свете, кто познал всю глубину страданий — от того, что был отвергнут и… уже не возвышен в свет, а ниспровергнут в бездну? Был, разумеется. Отбросив страх, я обратила свои мольбы в иную сторону — к небытию. Я, пленница, молила о помощи пленников. Проклятая взывала к проклятым. «Алчущие демоны, бесплотные духи и нечистые твари, услышьте мой зов! Молю вас, разрушьте эти оковы!» Я была готова встретиться с самыми чудовищными порождениями тьмы. Увы. Демоны не явились, духи не услышали, чудовища остались в тени. Я была одинока и совершенно беспомощна. Я теряла рассудок, я отвернулась от тьмы и протянула руки обратно к Свету: «Мой добрый Бог, не отвергай меня в этот час тяжкого испытания. Дай мне мудрость и силу противостоять этой тьме, дай мне зрение, чтобы увидеть свет в ночи». Стонущий ветер был мне ответом. Возможно, Господь решил дать мне возможность искупить страданиями свои грехи. В довершение всего, обессилев и потеряв чувство реальности, я вошла в клетку, что стояла в углу комнаты, прикрыла ее дверь изнутри и легла на голые доски, не чувствуя вонзившихся в меня щеп. Утром мессир выпустил меня, но когда я рванулась от него в попытке бежать, он схватил меня и заявил, что ради свободы мне придется потрудиться — я напишу ему тридцать картин, и тогда он выпустит меня из замка — так он называл свое мрачное имение. А для плодотворной работы мне потребуется войти в плотный контакт с духами, иначе картины выйдут лживыми и неправдоподобными. Я воскликнула, что это невозможно, и потребовала отпустить меня немедленно, но мессир Франц ударил наотмашь по лицу, так сильно, что я не удержалась и упала. Он бросился на меня и придавил сверху.

— Довольно! — вскричал Барабанов. — Я не в силах более это слушать!

— Я еще не закончила, господа. Прошу немного терпения. Мессир Франц держал меня в той самой клетке, куда я добровольно вошла в первую ночь той череды глухого безвременья, впоследствии это привело меня на больничную койку, а после — и в мир духов. Он поставил туда мольберт, чтобы я писала. Изредка он приносил мне и еду, и питье, но чаще поил отварами из мухомора — чтобы ввести меня в транс, лишить ясности рассудка. Он говорил, что это необходимо для полноценного контакта с духами. С каждым днем я все больше утрачивала ощущение реальности: я не разбирала, когда ко мне в клетку заходил мессир Франц, а когда врывался демон, вползал змей или, бряцая кроваво-черными доспехами, являлся рыцарь. Кто-то из них учил меня живописи, кто-то уносил на крылатом коне в пучины ада, а кто-то просто овладевал мной, удовлетворяя похоть. Отчетливо помню, что при этом он всегда называл меня «голубушкой».

Она помолчала.

— Я понимаю, как это может казаться вам, со стороны. Странной, причудливой дикостью. Главой из самых низкопробных бульварных романов, созданных для утоления похоти. Бредом воспаленного сознания. Словами, подобными тем, что выкрикивает одержимая кликуша, не вдаваясь ни в их строй, ни в их смысл… Я понимаю это. Я вижу в ваших глазах ужас, сплетенный с недоверием, и то и дело что-то одно берет верх. Я не заставляю вас верить в это, о нет. Слишком поздно — ваша вера не спасет ту Лилию, которая навеки осталась в доме мессира Франца. Иногда, по ночам, мне кажется, что я слышу ее крики и ее мольбы, мне кажется, что меня касаются ее холодные пальцы и она просит, просит… я не могу разобрать, чего же именно…

— Как же все это разрешилось? — спросил Муромцев. — Разве полиция не могла что-либо сделать?

— Я не могу вам сказать, — ответила Лилия. — В тот момент во мне уже что-то надломилось, моя душа разрушалась вслед за телом. Могу сказать лишь, что меня нашли крестьяне — полуголой, босой и окровавленной — бредущей