Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

— Нет, — тоже смеялся потом папа, окончательно рассекретив дату маминого грехопадения, — я настаиваю на этом, как математик, в этот день мы проходили логарифмы, и у меня это событие отложилось в памяти одновременно с фактом поцелуя…

Математика мне тоже очень нравилась, как деду и отцу, и я знал, что деться мне от нее некуда, вместе со всеми ее загадочными поначалу биссектрисами, гипотенузами и логарифмами. Последние мне представлялись всегда в виде морских коньков, гордых по характеру и совершенных по виду, плывущих всегда стоя и обязательно боком вперед.

Новенькая, Варя Валеева, появилась у нас в седьмом «А» не с первого сентября, а в середине месяца, когда вовсю уже шли занятия. До этого семья ее жила в Казани, откуда отец перевез их сюда, в Москву, получив высокое назначение в правительство. Там, в Татарии, он тоже был кем-то большим, какой-то шишкой, и мы все удивились, что дочка его попала к нам, в обычную, а не в специальную школу для начальниковых детей. К этому времени ребята уже успели передружиться по новой, с учетом летнего повзросления, и составы внутриклассных компаний несколько изменились. Я, честно говоря, не примыкал ни к одному из кружков, но все равно знал, что ребята ко мне относятся отлично и девчонки тоже. Особенно, девчонки, и тому были свои причины: я никогда не занудствовал и всегда старался быть со всеми ровным и приветливым, не выделяя особо ни одну из них. Ребята, я знаю, это тоже во мне ценили, но в отличие от девчонок не слишком принимали во внимание свойственную мне природную галантность. Просто не могли еще, наверное, просечь особый стиль моего логарифма. И кроме того, они не могли не отмечать постоянно, несмотря даже на такой незрелый и насмешный возраст, моей искренней любви к математике. Искренней и ставшей впоследствии для многих из них тоже заразительной.

Итак, был сентябрь, и был седьмой «А». И еще был урок алгебры, и до перемены оставалось минут десять: это, когда уже у всех зудит, но дергаться начинать еще рано. У меня же — не дергалось никогда. У меня, наоборот, набиралось, и к этому моменту я отчетливо осознавал каждый раз, что не хочу быть в жизни никем больше — хочу учить людей математике, хочу преподавать, как дедушка и отец. И что нет на свете ничего интересней, чем разгадывать бесконечные загадки этих знаков, кругов, линий и закорючек всех размеров, их неожиданных сочетаний, подчиненных несокрушимой логике математических законов, формул и теорем.

«Как же это так… — думал я в такие минуты, — из ничего, из фу-фу появляется вдруг целая наука, магия чисел и придуманных кем-то обозначений на бумаге. И все это подчинено общей воле, не чьей-то, отдельной, а общей, всего человечества сразу, и не важно, кто ты есть: больной или здоровый, богатый или бедный, умный или не очень, и что ты думаешь про то или это внутри миллионов этих условных загогулинок, — все равно ответ задачи будет одинаковым, и все должно сойтись: и здесь, у доски, в простом примере из домашнего задания седьмому „А“, и на крайнем севере, и на далеком Байконуре при расчете траектории запуска ракеты, и даже где-нибудь в Татарстане, например…»

В этот момент дверь в класс распахнулась, и вошла завуч, пропустив вперед девочку эту, новенькую, Варю. Я как раз был у доски и раскрывал скобки равенства, но увидел и… и выронил мел из руки, так совпало случайно. Кто-то засмеялся…

Так вот… Все, что набралось во мне к этой обычной минуте незадолго до перемены, весь мой алгебраический накал и размышлительный настрой на частоты плюсов и минусов, деления и умножения, — все куда-то подевалось разом и разлетелось в стороны вместе с меловой крошкой. Завуч строго посмотрела на класс, затем кинула взгляд на меня у доски и сказала:

— Садитесь! — она положила руку девчонке на плечо и добавила: — Это Валеева Варя. Она будет учиться с вами, в седьмом «А». Варя приехала из Казани, где училась тоже в седьмом, — завуч вопросительно посмотрела на новенькую: — Я не ошиблась — в седьмом? — девочка испуганно замотала головой, а потом кивнула. Завуч удовлетворенно продолжила: — Да, в седьмом классе, тоже «А». Я прошу, ребята, помочь Варе побыстрее обжиться в нашей школе, чтобы она поскорее нагнала программу, — кивком головы она указала ей на свободный стол у окна: — А сейчас можешь сесть туда. — Завуч снова обвела взглядом класс. — Урок продолжается, — затем благосклонно посмотрела в сторону учительского стола и произнесла напоследок: — Спасибо, Глеб Георгиевич, — и вышла за дверь.

На новенькой были белые гольфы, почти достающие до круглых коленок, и короткая синяя юбочка с таким же синим джемпером. Из под круглых очков на меня зыркнули любопытные чуть раскосые глаза, потом она быстро отвела взгляд и пошла к своему столу, упруго потряхивая тугими черными косичками. Я поднял с пола упавший столбик мела, и в этот миг прозвенел звонок. От неожиданности я вздрогнул, и мел снова вывалился у меня из руки. Кто-то снова хихикнул, но я не услышал. Больше всего в этот момент мне хотелось сесть за стол рядом с новенькой, с девчонкой этой с татарскими скулами и русским именем. С Варей Валеевой….

…Не помню, я сказал, что джемпер был ей в обтяжку?..

Через неделю мне повезло, потому что Варя поскользнулась и упала, в коридоре, во время переменки. Упала и расцарапала коленку о щербатую паркетину. А я в это время находился рядом, просто проходил мимо, и в кармане у меня была полоска бактерицидного лейкопластыря, зеленого такого, со спиртовым запахом, — их всегда покупала мама и подсовывала мне, зная мою привычку давить прыщи. Еще с раннего детства. И тогда я быстро кинулся к ней, к новенькой этой, к Варе, и помог ей встать, а сам присел на корточки и заклеил царапину такой полоской. А потом еще прижал ее рукой и подержал так, на коленке. А она тогда опустила на меня глаза и не стала плакать, а перетерпела боль и посмотрела сверху вниз, благодарно-благодарно… И еще не успев подняться, я ощутил внезапно знакомый запах и сразу понял, что исходит он от нее, от этой девочки, от Вари. И не от нее самой даже, а от ее заклеенной пластырем девчачьей коленки. И запах этот напомнил мне смесь свежего парного молока и водки, вернее, деревенской самогонки и чего-то еще кисло-сладкого, похожего на запах переночевавшего на подоконнике фруктового кефира. Почти так же пахло в деревне, куда мама возила меня еще совсем маленьким. Там у них во дворе обычно стоял этот запах, и если хорошенько принюхаться, то можно было почувствовать его и в доме. Но особенно сильно я ощущал его, находясь внутри сарая, когда гладил по щеке хозяйскую корову Зорьку. Там, в другом, противоположном от Зорькиного загона углу, всегда стояли бачки с самогонной закваской и бутыли с конечным ядреным продуктом тети-Нюшиной перегонки. А тетя Нюша была ко всем очень доброй, потому что продавала людям и Зорькино молоко, и это крепкое питье. А молоко от Зорьки, свеженадоенное, густое, мы пили всегда досыта и за просто так, просто за то, что у них живем. Зорька была рыжей, с белыми облаками на спине и по бокам и влажными раздувающимися ноздрями.

— Это кучерявые облака или перистые? — спрашивал я маму, прижимаясь к Зорькиной щеке и вдыхая ее молочный запах.

— Сам ты кучерявый, — смеялась она в ответ и гладила меня по голове. — Кучевые надо говорить, а не кучерявые, дурачок мой любимый…

А вечером я ходил смотреть, как Зорьку доит Настёна, хозяйкина дочка, девчонка лет пятнадцати с длинными, как у аиста, голыми ногами, торчащими из-под цветастого сарафана, с круглыми, как отдельные шарики, коленками и с длинными светлыми волосами, перехваченными белой косынкой.

— Это, чтобы волосы при дойке не падали в ведро, — объяснила мама. — Умница Настёна, чудная просто девочка.

Сразу после дойки я выпивал целую кружку коровьего молока, цельного, как говорила хозяйка, и для горла ласкового, густого-прегустого, так, что потом было липко во рту, но очень приятно. Но до этого я всегда поначалу немножко дышал его теплым паром, потому что это тоже было ужасно вкусно. А когда через месяц у Зорьки родился теленочек, маленький такой и рыжий, от него тоже стало пахнуть парным молоком, еще сильнее даже, чем от Зорьки, но все равно кислым тем тоже пахло, которое стояло у них в углу…

…И теплый запах этот вспомнился моментально, и кисломолочное облако этого густого пара наплыло на меня в одно мгновенье, там же, на переменке, в коридоре четвертого этажа, между девчачьим туалетом и кабинетом биологии, и я понял внезапно, что готов землю перевернуть ради этой невзрачной девочки, которая училась в моем классе и сидела в одиночестве за предпоследним столом со стороны окна. И мысль эта поразила меня еще тем, что странной вовсе не показалась, а показалась, наоборот, очень нужной и правильной.

— Спасибо, — сказала Варя и понеслась дальше по коридору, оставив меня там, где упала на пол. Я поднялся с корточек и осмотрелся. В воздухе все еще незримо витали молочные облака, перистые и кучевые, большие и малые, с легким самогонным духом. Они проплывали мимо и уплывали дальше, туда, в другой конец коридора, ближе к кабинету математики. Они то задевали меня краем невесомых перьев, то обволакивали целиком густым вязким туманом…