Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

— Принцесса… — на ухо ему добавила девушка-кресло. — Она тебя ждет…

Все это было сказано на хорошем русском языке, и опять он ничему не удивился… Черная принцесса наконец моргнула и указала ему глазами на место перед собой. Девушка-кресло слегка подтолкнула его в спину. Он приподнялся и, придерживаясь руками за борта узкой посудины, двинулся к главной туземке. Грудь ее, в отличие от плоских пустых черных кошельков, что украшали тела ее спутниц, была полной, упругой и вполне шарообразной. Нижнюю часть красавицы украшала рукодельная юбочка, состоящая из папоротниковых листьев, насаженных по кругу на розовый махровый пояс от банного халата. Он присмотрелся… Пояс показался знакомым… На конце его было вышито красным «Ю». Он открыл было рот от удивления, но красавица опередила его, произнеся чуть насмешливо:

— Да, да, ты не ошибся, Лев, это ваше… Юля мне его подарила… На память… А это… — она кивнула на свою грудь, — силиконовые имплантанты, тоже, кстати, черные, косметическая хирургия, сам Вульфсон делал, знаменитый… Ну, который еще в «Мегаполис-Экспресс» рекламируется. Для тебя, между прочим, сделала… Потрогай…

Он, не веря своему счастью, протянул вперед руку и дотронулся до упругого черного шара. Шар скрипнул, как скрипит под рукой воздушный шарик. Он в испуге отдернул руку назад. Принцесса захохотала:

— Ну, ладно, хватит прелюдий… Иди ко мне…

Она схватила его за шею, резко притянула к себе и впилась мокрыми, вывороченными розовым вверх губами, ему в рот. Колени ее в этот момент разошлись, листья папоротника раздвинулись, и в прорехе показались темно-синие мужские плавки, крепко и без обмана загруженные как положено, по-мужски, — внизу и посередине… Он в ужасе вскрикнул, отпрянул и… проснулся…

Данька, огромный дымчатый пудель, забравшись на постель, толкал его лапой в грудь и лизал прямо в губы, часто-часто. Лева вскочил и тут же рухнул назад:

— Ну кто тебя пустил сюда, урод? А? Ну сколько раз можно повторять — не место здесь лохматым уродам! Пошел отсюда! — он скинул пса на пол. — Вон, говорю!..

Данька, оказавшись на полу, все равно продолжал часто подпрыгивать, желая общения.

«А что, Юлька не ходила с ним, что ли? — подумал он, и тут же мысль, споткнувшись о внезапное воспоминание, сменила трассу: — Господи… Что же это мне приснилось такое…»

Воспоминание, несмотря на близкий к роковому финал, было приятным. Это он обнаружил по легкому сигналу одеяла, дрогнувшего где-то внизу, чуть ниже кроватного экватора.

— Ну, чудеса… — присвистнул Лева. — Вот что значит экзотика в жизни немолодого мужчины.

Рядом, на тумбочке, он обнаружил записку, написанную Юлькиной рукой:

«Ежик! Я уехала к отцу, в больницу, допоздна. Сегодня мой день. На обед — гречка, под подушкой, в кухне. Компот сразу не пейте, еще не настоялся. Помоги Гошке написать сочинение, завтра сдавать… Звонить не буду. Целую, мама».

Лева встал и босиком подошел к окну, подтянув на ходу трусы:

«Фельдман, точно, завтра сводную на запчасти не успеет… — подумал он внезапно. — Раздолбай… Не успеет — переведу из ведущих в просто…»

За окном был январь, морозный и хороший. Окно затянуло паутиновой сеткой замерзшей воздушной влаги. Лева приложил к стеклу руку и, терпя ледяной ожог, подержал чуть-чуть, самую малость, затем отдернул руку и подул на стекло…

Трусы снова сползли на бедра… Он машинально подтянул их, не задумываясь над таким их странным поведением, и посмотрел на свой морозный отпечаток. Его уже начало затягивать самым первым, наитончайшим белым рисунком.

«Вот оно, чудо… — подумалось ему, — а мы все суетимся чего-то, дергаемся… Забываем о прекрасном… А оно — вот оно, рядом… Только дунуть…»

Трусы снова сползли на бедра, теперь уже основательно… «Да что такое, черт возьми! — раздраженно подумал он, обратив наконец внимание на возникшее неудобство. — Резинка, что ли, слабая? Надо Юльке сказать или выкинуть…»

Лева опустил глаза вниз и с удивлением обнаружил, что дело, оказывается, было не в резинке… Он обнаружил иную, более вескую, и даже весомую, в хорошем смысле слова, причину такой нестыковки фасона с организмом… и нельзя сказать, что она его расстроила. Вариант расшифровки был единственный:

«Вещий сон… — пронзила его догадка, — сон в руку!»

В животе булькнуло, подтвердив правильность ее обнаружения.

— Ну, а дальше что? — с легкой издевкой спросил он сам себя. — Где следствие-то? Где-где… — ответил он себе же…

Рядом извертелся весь Данька. Лева вздохнул:

— Ладно, Даниил… Пошли…

По пути он стукнулся в комнату сына:

— Гошк! Вставай и умывайся!.. Сейчас приду с улицы, завтракать будем. Мы сегодня без мамы…

На улице Данька носился, как умалишенный, хватая пастью комки подвалившего за ночь свежего снега, как будто желая их покусать. Потом он смешно выплевывал снег изо рта, и это получалось у него совсем не так ловко, как захваты…

Все это время Лева пребывал в странных раздумьях, почти не двигаясь, сосредоточенно уставившись в одну точку. Если бы кто-нибудь сейчас спросил его, о чем же он, солидный, прилично одетый господин, так глубоко задумался, он вряд ли бы смог ответить на этот вопрос — в этот важный момент Лева и сам не предполагал, что он о чем-то думает. Он просто почувствовал вдруг, что какой-то совсем маленький ручеек, один из тех, что десятками и сотнями протекают по проторенным руслам в его отлаженном за годы честной жизни, неутомимого труда и счастливого супружества организме, поменял свое направление, преодолев миниатюрную запруду, тоже одну из тех, что казались ранее незыблемыми преградами на всем пути их следования.

Помыв Даньке лапы, он пошел на кухню, включил чайник и зажег газ.

— Гошк! Ты чего будешь? — крикнул он сыну, задумчиво глядя на пламя.

— Мне бутерброд с красной рыбкой и яйцо, слюнявое… — ответил влетевший на кухню двенадцатилетний отпрыск и с размаху бухнулся на кухонный диван. Подушка перевернулась и отскочила на пол. Кастрюлька с гречкой, заботливо укутанная женой сначала в газету, а затем в одеяло, для достижения надлежащего разбухания и рассыпчатости, как все они любили, завалилась на бок. Лева успел перехватить посудину. Он взвесил кастрюльку в руках и сказал:

— Все равно надо уже вынимать. Уже, наверное, набухла…

Сначала он развернул одеяло, потом газету. Это был теперь уже смятый «Московский комсомолец».

— Пап! А мне надо сочинение сочинить, про Каштанку… К завтра… Нам на выходные задали… — сообщил ему Гошка, жуя бутерброд. — Напишем?.. Мама говорила, ты про нее умеешь…

— Про кого?.. Про маму? — рассеянно переспросил Лева.

Сын хмыкнул:

— Да про Каштанку, про собачку… Нам задали… Ну, как она потерялась…

Лева поставил кастрюльку на стол и прикрыл газетной шапкой. На самый верх газеты жирным курсивом пришлись слова «V.I.P. Досуг». Он приподнял газету и заинтересованно прочел еще: «Апартаменты пять звезд. Центр».

— Напишем, пап, а? — сын не унимался.

— Я тебе, что, писатель, что ли? — ответил Лева, не отрывая глаз от раздела объявлений. — Я — конструктор, главный инженер, а не бумагомаратель какой…

— А мама говорила, писатель — инженер человеческих душ, — продолжая жевать, предложил нахальную версию Гошка. — А ты, значит, главный по душам, а ты свое яйцо будешь? — промычал он, не придавая особо серьезного значения смысловому недострою.

— Буду! — ответил Лева с непонятным раздражением и стукнул ложкой по известковой макушке. Удар оказался раза в четыре сильнее, чем того требовала жизнь, и на завтрак ему достался лишь розовый пластмассовый подъяичник, перепачканный растекшейся яичной жижей вперемешку с осколками скорлупы. Гошка удивленно, с легким испугом, посмотрел на отца и попятился к выходу из кухни.

— И вообще, залезь в интернет и возьми там чего надо, — в легком раздражении предложил отец. — Когда не надо — часами сидишь, позвонить не даешь…

— Я уже заходил, — с искренним энтузиазмом ответил сын. — Даже «Оувер Ультра Плюс» поставил, специальную программу для поиска редких и особо сложных объектов. Нет там ничего про Каштанку, — а чай я не буду…

Что-то было не так. Странный зуд, прицепившийся с самого утра и вызвавший такие странные реакции в давно исследованной им в молодости и уже порядком подзабытой в суете конструкторских буден области основного инстинкта, не отпускал… Этот же самый зуд заставил Леву зависнуть где-то посередине между тупой необъяснимой злобой неизвестно к кому и тянущим за нутро позывом в таинственную неизвестность.

«Хорошо, что Юльки дома нет… — подумал он, — а то бы сейчас ей точно досталось за что-нибудь… ни за что…»

Он еще раз передумал последнюю мысль по новой, убедившись в ее справедливости, но в то же время отметил ее стилистическое несовершенство: