Годы - Вирджиния Вулф

— А я сегодня, бреясь, — сказал он, — решил, что больше никогда не пойду ни на один прием.

Это была правда. Он заметил пустое место на книжной полке и, задержав в воздухе руку с бритвой, подумал: «Кто взял биографию Рена?»[55] И захотел остаться дома, чтобы почитать в одиночестве. Но теперь… Какой кусочек может он отломить от своего огромного опыта, чтобы поделиться с ней?

— Вы живете в Лондоне? — спросила девушка.

— На Эбери-стрит, — сказал Мартин.

Она знала Эбери-стрит, потому что ездила по ней на вокзал Виктория, а на вокзал Виктория она ездила часто, потому что у ее семьи был дом в Сассексе.

— А скажите мне… — начал Мартин, почувствовав, что отчужденность преодолена, но тут она отвернулась, чтобы ответить на замечание мужчины, сидевшего с другой стороны. Мартин был уязвлен. Вся конструкция, которую он выстраивал, словно играя в бирюльки, вдруг рухнула наземь. Энн говорила с тем мужчиной так, точно знала его всю жизнь. По его волосам будто прошлись граблями, и он был очень молод. Мартин сидел молча и смотрел на большой портрет напротив. Под ним стоял лакей, шеренга графинов заслоняла внизу складки плаща. Это третий граф или четвертый? — задумался Мартин. Восемнадцатый век он знал хорошо. Это четвертый граф, который удачно женился. Так или иначе, подумал Мартин, глядя на Китти, сидевшую во главе стола, Ригби более родовиты, чем мы. Он улыбнулся, мысленно одернув себя. Я вспоминаю о «родовитости», только когда ужинаю в подобных местах, подумал он. Он посмотрел на другой портрет — женщины в платье цвета морской волны. Знаменитый Гейнсборо. Однако в этот момент леди Маргарет, дама сидевшая слева, обратилась к нему.

— Я уверена, вы со мной согласитесь, капитан Парджитер, — сказала она, и он заметил, что перед тем, как назвать его, она пробежала глазами по его карточке, хотя они часто до этого встречались, — что это чудовищный поступок.

Она говорила с таким напором, что вилка в ее руке казалась оружием, на которое она собиралась нанизать Мартина. Он окунулся в разговор. Речь, конечно, шла о политике, об Ирландии.

— Каково ваше мнение? — спросила она, потрясая вилкой. На мгновение он поддался иллюзии, будто и сам причастен к закулисью. Занавес опущен, огни горят, и он тоже находится за кулисами. Разумеется, это была иллюзия: они лишь бросали ему объедки со своего стола. Однако чувство было приятное — пока оно не растаяло. Он стал слушать. Теперь дама обращалась к респектабельному пожилому мужчине, сидевшему в конце стола. Мартин начал наблюдать за ним. В ответ на разглагольствования дамы тот надел на лицо маску бесконечно мудрого терпения. Занят он был перекладыванием трех хлебных корочек рядом со своей тарелкой — словно играл в таинственную игру, имевшую глубокий смысл. «Ну и что?» — как будто говорил он, перебирая пальцами не корочки, а судьбы человечества. Эта маска могла скрывать что угодно. Или ничто. Во всяком случае, она была преисполнена достоинства. Но леди Маргарет и его нанизала на свою вилку. Перед тем как заговорить, он поднял брови и отодвинул одну корочку в сторону. Мартин подался вперед, чтобы расслышать.

— Когда я был в Ирландии, — начал мужчина, — в тысяча восемьсот восьмидесятом году… — Он говорил очень просто; он предлагал им некое воспоминание; рассказ был безупречен и четко держал тему, не расплескивая по сторонам ни капли. Мужчина в свое время играл важную роль. Мартин внимательно слушал. Ему было интересно. Да, думал он, ют так все и идет, и идет… Он наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова. Однако тут он почувствовал какое-то вмешательство. Энн повернулась к нему.

— Скажите, — попросила она, — кто это?

Она склонила голову на правый бок. Она явно полагала, что Мартин знает всех. Это польстило ему. Он посмотрел вдоль стола. Кто же это? Ведь он уже встречал этого человека. И видимо, тому здесь слегка не по себе.

— Я знаю его, — сказал Мартин. — Знаю…

У человека было довольно бледное толстое лицо. Он говорил очень быстро. А молодая замужняя женщина, к которой он обращался, кивала в ответ: «Понимаю, понимаю…» Однако на ее лице было заметно некоторое напряжение. Зря стараетесь, старина, хотелось сказать Мартину. Она ни понимает ни слова.

— Не могу вспомнить фамилию, — сказал он вслух. — Но мы встречались. Постойте, где же? В Оксфорде или Кембридже?

Еле заметное приятное удивление отразилось во взгляде Энн. Она распознала разницу. Она объединила того человека и Мартина. Они не принадлежали к ее миру — отнюдь нет.

— Вы видели русский балет? — спросила она. Вероятно, она ходила на него со своим молодым человеком. И что же такое твой мир, думал Мартин, пока она изливала свой скудный запас эпитетов: «божественно», «поразительно», «восхитительно» и так далее. Тот самый мир? Он посмотрел вдоль стола. Так или иначе, никакой иной мир с ним не сравнится. К тому же это хороший мир: большой, щедрый, великодушный. И очень приятный на вид. Он переводил взгляд с лица на лицо. Ужин подходил к концу. Все выглядели так, будто их натерли замшей, как драгоценные камни. И все-таки благополучие шло из самой глубины, проступало сквозь грани. А камень был чистой воды, без какой-либо мути, сомнений. Тут рука лакея в белой перчатке, убиравшая тарелки, задела бокал с вином. Красные брызги попали на платье женщины. Но ни один ее мускул не дрогнул, она продолжала беседовать. Затем она непринужденно расправила на пятне принесенную ей салфетку.

Вот что я люблю, подумал Мартин. Это его восхищало. А ведь она могла бы высморкаться в кулак, как торговка, если бы захотела. Однако Энн что-то говорила.

— А как она взлетает, — воскликнула она, подняв руку в очаровательном жесте, — и опускается! — Рука упала на колени.

— Восхитительно! — согласился Мартин. Он заметил, что перенял даже интонацию — у того молодого человека, по чьим волосам как будто прошлись граблями. — Нижинский восхитителен, — кивнул он. — Восхитителен.

— Моя тетя познакомила меня с ним на одном приеме, — сказала Энн.

— Ваша тетя? — громко переспросил Мартин.

Энн назвала известную фамилию.

— Так она ваша тетя?

Теперь все ясно. Вот, значит, каков ее мир. Он еще хотел спросить ее — потому что она показалась ему очаровательно юной и простой в общении, — но было уже поздно. Энн вставала.

— Надеюсь… — начал Мартин. Она наклонила к нему голову, как будто очень хотела остаться, уловить его последнее слово, его малейшее слово, но — не могла, поскольку уже встала леди Лассуэйд и ей пора было идти.

Леди Лассуэйд встала, все встали. Все платья — розовые, серые, цвета морской волны — распрямились, и какое-то мгновение высокая женщина, стоявшая у стола, была очень похожа на знаменитый портрет кисти Гейнсборо, висевший на стене. А стол, усеянный салфетками и винными бокалами, имел вид запустения. На минуту дамы столпились у двери, затем невысокая пожилая женщина в черном проковыляла мимо них с подчеркнутым достоинством, и Китти, покидавшая столовую последней, одной рукой обняла Энн за плечи и вывела ее. Дверь за дамами закрылась.

Китти секунду помедлила.

— Надеюсь, вам понравился мой пожилой кузен? — спросила она Энн, когда они вместе поднимались по лестнице. Проходя мимо зеркала, она что-то расправила на своем платье.

— Он очень мил! — воскликнула Энн. — Какое прелестное деревце! — Она отозвалась о Мартине и о дереве с одной и той же интонацией.

Они задержались, чтобы посмотреть на покрытое розовыми цветками дерево, стоявшее у двери в фарфоровом горшке. Одни цветы уже совсем распустились, другие были еще в бутонах. Пока женщины смотрели, с дерева упал лепесток.

— Жестоко держать его здесь, — сказала Китти, в такой жаре.

Они вошли в гостиную. Во время ужина слуги открыли раздвижные двери и зажгли в дальней комнате свет, поэтому казалось, что дамы вошли в помещение, только что подготовленное для них. В камине между двумя массивными подставками для дров ярко горел огонь. Но он скорее украшал гостиную и создавал уют, чем обогревал. Две или три дамы стояли у камина, протянув к огню руки и шевеля пальцами. Они подвинулись, чтобы пропустить хозяйку.

— Как мне нравится этот портрет, Китти! — сказала миссис Эйзлэби, глядя на портрет леди Лассуэйд в молодости. В то время ее волосы были ярко-рыжими, на картине она была изображена с корзиной роз. Она выглядела одновременно страстно и нежно, как бы появляясь из облака белого муслина.

Китти глянула на полотно и отвернулась.

— Свои портреты никогда не нравятся, — сказала она.

— Но ведь это вылитая вы! — возразила другая дама.

— Уже нет, — сказала Китти, неловко рассмеявшись комплименту. После ужина женщины всегда обмениваются комплиментами по поводу платьев и внешности, подумала она. Она не любила оставаться среди женщин после ужина, потому что стеснялась их общества. Она стояла, выпрямившись, среди них, пока лакеи разносили на подносах кофе. — Кстати, надеюсь, вино… — она сделала паузу, чтобы взять кофе, — не слишком запачкало вам платье, Синтия? — Она обращалась к молодой замужней женщине, которая так хладнокровно восприняла эту неприятность.