Годы - Вирджиния Вулф

Сара вздрогнула.

— Ой-ой-ой! — воскликнула она, подражая жаргону кокни.

Да, подумал Мартин, когда они пошли дальше. Ой-ой-ой-ой. Вот именно. Таким, как он, ни справедливости, ни свободы не достанется, если будет так, как хочет толстяк, — и красоты тоже.

— А с бедной старушкой, которую никто не слушал? Она говорила о воробьях…

У Мартина перед глазами все еще стояли тощий человек, назидательно скрючивший палец; толстяк, так сильно размахивавший руками, что было видно его подтяжки, и старушка, пытавшаяся перекричать улюлюканье и свист. В этом зрелище перемешались комедия и трагедия.

Но вот и ворота Кенсингтон-Гарденз. У тротуара длинной вереницей выстроились автомобили и конные экипажи. Полосатые зонтики были раскрыты над круглыми столиками, за которыми сидели люди, ожидавшие чая. Официантки сновали с подносами. Сезон начался. Картина была весьма жизнерадостная.

Модно одетая дама, в шляпке с лиловым пером, ниспадающим набок, сидела, поклевывая мороженое. Солнце освещало столик пятнами, отчего женщина казалась полупрозрачной, как будто она запуталась в световой сети, как будто состояла из текуче-разноцветных ромбов. Мартину показалось, что он знает ее. Он приподнял шляпу. Но женщина сидела, глядя перед собой, и ела мороженое. Нет, подумал Мартин, он не знает ее. Он остановился, чтобы раскурить трубку. Каким был бы мир, спросил он себя — он все еще думал о толстяке, размахивавшем рукой, — каким был бы мир без моего «Я»? Он зажег спичку и стал смотреть на пламя, почти невидимое в солнечном свете. Затем он принялся раскуривать трубку. Сара шла дальше. Вскоре она тоже попала в живую сеть лучей, проникавших между листьями. Весь вид был точно пропитан первобытной чистотой. Птицы то и дело принимались чирикать среди ветвей, гул Лондона окружал пространство парка отдаленным, но сплошным кольцом. Розовые и белые соцветия каштанов качались вверх-вниз под ветерком. Солнечные пятна, испещрявшие листья, отнимали вещественность у всего вокруг, как будто мир состоял из разрозненных световых точек. Сознание Мартина тоже было точно размыто. Несколько мгновений там не было ни одной мысли. Наконец он встряхнулся, бросил спичку и нагнал Салли.

— Идем! — сказал он. — Идем… Круглый пруд в четыре!

Они молча пошли под руку по длинной аллее, в конце которой виднелись дворец и призрачная церковь[52]. Было впечатление, будто нормальный человеческий рост вдруг уменьшился: теперь вокруг было больше детей, чем взрослых. Также изобиловали собаки всех пород. Воздух был наполнен лаем и пронзительными криками. Многочисленные няньки катили коляски по дорожкам. В них крепко спали дети, похожие на кукол из бледно раскрашенного воска. Их безупречно гладкие веки так плотно облегали глаза, будто приросли к ним и запечатали их навсегда. Мартин заглянул в коляску. Он любил детей. Вот так выглядела Салли, когда он впервые увидел ее, — она спала в коляске в передней дома на Браун-стрит.

Мартину пришлось резко остановиться. Они дошли до Круглого пруда.

— Где же Мэгги? — спросил он. — Вон там — не она? — Он указал на молодую женщину под деревом, которая вынимала ребенка из коляски.

— Где? — Сара посмотрела не в ту сторону.

Он указал опять:

— Вон, под тем деревом.

— Да, — сказала она. — Это Мэгги.

Они пошли туда.

— Точно она? — Мартин вдруг засомневался: женщина явно не осознавала, что на нее смотрят, и поэтому казалась незнакомой. Одной рукой она держала ребенка, а другой поправляла подушки в коляске. Она тоже была покрыта текучими световыми ромбами. — Да, — сказал Мартин, заметив какой-то жест, — это Мэгги.

Она обернулась и увидела их.

И подняла руку, давая знак, чтобы они подходили тихо. Она поднесла палец к губам. Мартин и Сара молча приблизились. В этот момент ветерок принес далекий бой часов. Один, два, три, четыре раза ударили они… И умолкли.

— Мы встретились у Святого Павла, — прошептал Мартин. Он придвинул два стула и сел. Некоторое время никто не говорил. Ребенок не спал. Затем Мэгги наклонилась, чтобы взглянуть на него.

— Можно не шептать, — громко сказала она. — Он спит.

— Мы встретились у Святого Павла, — повторил Мартин обычным голосом. — Я ходил к своему маклеру. — Он снял шляпу и положил ее на траву. — Выхожу, а тут Салли. — Он посмотрел на нее. Он вспомнил, что она так и не сказала ему, о чем думала, когда стояла на ступенях Святого Павла и шевелила губами.

Теперь она зевала. Вместо того чтобы сесть на жесткий зеленый стул, который он для нее придвинул, она опустилась на траву. Она сложилась, как кузнечик, прижавшись спиной к дереву. Молитвенник с красно-золотым обрезом лежал на земле, осененный трепещущими травинками. Сара зевнула и потянулась. Ее клонило в сон.

Мартин поставил свой стул рядом со стулом Мэгги и предался созерцанию ландшафта.

Он был удивительно гармоничен. На фоне зеленого берега выделялась белая статуя королевы Виктории, за ней высилась краснокирпичная стена старого дворца; призрачная церковь устремила свой шпиль в небо, а Круглый пруд сиял голубизной. На нем соревновались яхты. Суденышки накренились так сильно, что паруса касались воды. Дул легкий ласковый ветерок.

— О чем же вы говорили? — спросила Мэгги.

Мартин не мог вспомнить.

— Она наклюкалась, — сказал он, указав на Сару. — А теперь засыпает.

Он сам чувствовал себя сонным. Солнце — впервые в этом году — начало припекать ему голову.

Наконец он ответил на вопрос:

— Обо всем на свете. О политике, религии, морали.

Он зевнул. Чайки кричали, взмывая и снижаясь вокруг женщины, кормившей их. Мэгги наблюдала за птицами. Мартин посмотрел на нее.

— Я не видел тебя, — сказал он, — с тех пор как родился ребенок.

Материнство изменило ее, подумал он. В лучшую сторону. Но она следила за чайками. Женщина бросила им горсть рыбы. Чайки вились и вились вокруг ее головы.

— Тебе нравится иметь ребенка? — спросил Мартин.

— Да, — сказала она, стряхнув оцепенение. — Хотя это обуза.

— Но ведь приятно иметь такую обузу, правда?

Мартин любил детей. Он посмотрел на ребенка, спавшего с запечатанными глазами и держа большой палец во рту.

— Ты хочешь иметь детей?

— Именно этот вопрос я себе и задавал перед тем, как…

Тут Сара слегка булькнула горлом во сне; Мартин понизил голос до шепота.

— Перед тем, как встретился с ней, — закончил он.

Помолчали. Ребенок спал, Сара спала. Присутствие двоих спящих как будто приблизило Мартина и Мэгги друг к другу, заключило в тесный круг уединения. Две яхты неслись друг другу наперерез, казалось, они сейчас столкнутся, но одна прошла перед самым носом у второй. Мартин наблюдал за ними. Жизнь вернулась в обычные измерения. Все опять оказалось на своих местах. Яхты плавали, люди гуляли; мальчишки, брызгаясь водой, ловили мелкую рыбешку. Подернутые рябью воды пруда лучились голубизной. Во всем сквозила живительная сила весны.

Вдруг он громко произнес:

— Все зло в чувстве собственности.

Мэгги посмотрела на него. Он имеет в виду ее? Ее и ребенка? Нет. В его голосе прозвучала нота, по которой она поняла, что он думает не о ней.

— О чем ты думаешь? — спросила Мэгги.

— О женщине, с которой у меня роман, — ответил Мартин. — Любовь должна прекращаться с обеих сторон — тебе не кажется? — одновременно. — Он говорил, не делая никакого ударения на словах, чтобы не разбудить спящих. — Но так не получается, в этом все зло, — добавил он тем же тихим голосом.

— Тебе надоело? — шепотом спросила Мэгги.

— Смертельно, — сказал Мартин. — Смертельно надоело. — Он замолчал и поднял камешек из травы.

— И ты ревнуешь? — Мэгги говорила очень тихим и мягким голосом.

— Чудовищно, — прошептал Мартин. Это была правда, раз уж она об этом заговорила. Ребенок начал просыпаться и вытянул одну ручку. Мэгги стала качать коляску. Зашевелилась и Сара. Их уединение было под угрозой. Мартин почувствовал, что оно может быть разрушено в любое мгновение, тогда как ему хотелось поговорить.

Он посмотрел на спящих. Глаза ребенка были закрыты, у Сары — тоже. Их с Мэгги уединение пока вроде бы сохранялось. Тихим голосом, не выделяя никаких слов, он рассказал ей о себе и об этой женщине, как она хотела привязать его к себе, а он хотел быть свободным. Обычная история, но у него она вызывала боль и множество разнородных чувств. Впрочем, рассказав все, он как будто вытащил жало. Посидели молча, глядя вперед.

На пруду начиналась еще одна гонка. На берегу сидели на корточках мужчины, у каждого в руке был шестик, которым он держал на воде игрушечный кораблик. Сцена была трогательная, веселая, невинная и немного нелепая. Дали сигнал, кораблики отплыли. Неужели он, думал Мартин, глядя на спящего ребенка, пройдет через то же самое? Он имел в виду свою ревность.