Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия - Dwyer Philip

Проведение такой политики породило многогранный подход к насилию. В отличие от предыдущих рассуждений о кажущемся меньшем насилии в уголовном праве, можно привести множество примеров того, что Россия была жестоким государством и обществом. Возьмем, к примеру, пытки. Россия заимствовала некоторые аспекты возрожденного римского права, распространившегося по Европе в XVI веке, в том числе и судебные пытки. Европейские уголовные кодексы, такие как "Каролина" Габсбургов 1532 г., допускали применение пыток с ограничениями (свидетели, врачи, ограничение количества заседаний, требование, чтобы пытаемый подписал свое признание на следующий день, и т.д.). Но в России отсутствовало европейское правовое наследие: не было ни гильдий адвокатов и нотариусов, ни юридических школ и семинарий, ни наследия римского или канонического права, ни университетских юридических факультетов, куда можно было бы обратиться за экспертной оценкой (как это предписывала Каролина). Уголовное законодательство России упоминает о пытках лишь вскользь, не устанавливая никаких ограничений. Судебная практика показывает, что фактически существовало ограничение в три пытки по делам о преступлениях ниже высшей меры, но при измене, ереси и колдовстве пытки применялись без ограничений. Таким образом, российский уголовный суд был действительно жестоким местом.

Однако это не была средневековая камера пыток, о которой так небрежно рассказывает Пинкер. В российских судах не применялись хитроумные орудия пыток, только порка в позе страпона. Боль можно было усилить, положив на тело груз, в самых тяжелых случаях применялся огонь. Пытки москвичей не были изощренными и механическими, но вполне отвечали поставленной задаче.

В XVI-XVII веках государство стало контролировать мобильность крестьян: около половины крестьян были крепостными помещиков, остальные были привязаны к своим деревням в районах, слишком неплодородных для содержания дворянства. Такая вынужденная неподвижность помогала государству, обеспечивая рабочую силу для конной армии и военной элиты, а также облегчая налогообложение. Насилие было характерно для крепостного права и крестьянской юстиции. Система ссылки, также созданная государством, была жестокой и часто смертоносной. И после запрета смертной казни в 1740-х годах государство продолжало применять насилие, когда и где это было необходимо: оно регулярно объявляло военное положение (с применением телесных и смертных наказаний) на Кавказе, в степях и пограничных районах Средней Азии для подавления бандитизма, беспорядков и оппозиции.

В более широком смысле общество демонстрирует такую же неоднозначную картину. Российское дворянство и купечество впитывали европейский этикет и ценности Просвещения, а некоторые представители имперской элиты - украинские дворяне и казаки, польские шляхтичи, прибалтийские немецкие юнкера - приехали в империю уже европейскими по культуре. Но и российские дворяне в конце XVIII - начале XIX века, вопреки неоднократным указам, поддались моде на дуэли. Кроме того, грамотность и европейские ценности, которые, по мнению Пинкера, могли бы способствовать снижению уровня насилия, не распространялись среди широких масс населения, которое оставалось привязанным к крестьянским общинам и обычному праву даже после освобождения 1861 г. и судебной реформы, предусматривавшей создание судов присяжных для высших социальных слоев (1864 г.). Кроме того, сохранение имперской стратегии управления, заключавшейся в терпимом отношении к различиям, привело к тому, что многие общины оказались лишены школ, общественных служб, грамотности, урбанизации и более дифференцированной экономики. Только в конце XIX века государство предприняло попытку русификации, чтобы создать некоторое единообразие в языке, образовании и культуре по всей империи; только через несколько десятилетий после реформ середины XIX века индустриализация, урбанизация, транспортные сети и региональное экономическое развитие расширились, вызвав некоторые из тех смягчающих эффектов (грамотность, образование, разум, коммерческий обмен), которые приводит Пинкер. И эти процессы были резко прерваны революцией 1917 года, последствия которой проявляются и сегодня. Пинкер отмечает, что Россия и Восточная Европа сегодня представляют собой более жестокую периферию за пределами основного европейского пространства (с. 89, 229), а в ХХ веке Россия страдала от утопической идеологии, причинившей советскому народу невообразимые страдания.

Красной нитью, объединяющей эти разрозненные отношения к насилию, является стремление к мобилизации ресурсов. Для обеспечения своего выживания российское государство единолично контролировало насилие среди индивидов и групп, используя уголовное право и судебные процессы о чести. Для получения трудовых ресурсов оно предпочитало ссылку расстрелу. Для утверждения власти царя казни совершались быстро, но на театрализованные ритуалы не было ни времени, ни средств, ни культурного вдохновения. Чтобы не отстать от европейских геополитических конкурентов, он насильственно европеизировал дворянство и образованные слои, но ради экономической выгоды и политической стабильности сохранял крепостное право. Имперская политика "политики различий" мало вмешивалась в повседневную жизнь многочисленных и разнообразных колониальных подданных, обеспечивая стабильность, но оставляя многих в подчинении суровой дисциплине обычаев. Государство рационально применяло или минимизировало насилие для максимизации своих человеческих ресурсов в качестве стратегического выбора.

Эти размышления о роли насилия в уголовном праве России раннего Нового времени позволяют предположить, что разные государства по-разному оценивают полезность насилия и используют или ограничивают его в зависимости от своих возможностей. Как отмечает сам Пинкер, географическая изоляция и бедность препятствуют снижению уровня насилия в обществе, так и Россия в погоне за ограниченными ресурсами применяла насилие в самых разных формах, не приближаясь к устойчивому маршу снижения. Этот беспорядочный, изменчивый результат и есть материал для истории.

Глава 11. Некрология ангелов. Насилие в истории Японии как объектив критики

Майкл Верт

В 2019 г., похоже, прошло достаточно времени с момента публикации книги Пинкера "Лучшие ангелы", чтобы мы могли относиться к ней не как к научному произведению, а как к полемике и идеологии, как к первоисточнику, раскрывающему контекст своего времени. В то время, когда проблемы капитализма стали неоспоримыми, появляется Пинкер, который убеждает сторонников капитализма в том, что, несмотря на все его недостатки, он, по крайней мере, не порождает насилия. Это старое утверждение, восходящее, по крайней мере, к XIX веку. Таким образом, хотя "Лучшие ангелы" - это книга своего времени, она также вне времени. Ажиотаж вокруг тезисов Пинкера, вызванный Биллом Гейтсом, Washington Post и т.д., сродни спиритическому сеансу: соединяясь, они призывают духи давно умерших утверждений о мирной природе "нежной коммерции", цивилизационном процессе, Просвещении и поступательном движении Запада к большему богатству, ненасилию и отказу от идеологии. Подобные утверждения до сих пор пользуются успехом у определенной аудитории, даже несмотря на то, что давно доказана их ошибочность. Пинкер - лишь последний представитель научной традиции, включающей в себя "Цивилизацию" Нила Фергюсона и "Богатство и бедность наций" Дэвида Ландеса: Why Some are So Rich and Some So Poor", в которых рациональный выбор индивидов и величие западных технологий играют определяющую роль в сравнении богатства с бедностью или насилием. Другими словами, любовь Билла Гейтса к тезисам Пинкера легко объяснима - в версии Пинкера мировой истории Билл Гейтс является ее пророком.

Я предлагаю использовать насилие в японской истории как зеркало, отражающее параллельное разворачивание истории и историографии по отношению к насилию. Попутно моя некрология ангелов перечисляет некоторые мертвые утверждения о насилии, функциях истории и идеологии и якобы ненасильственной природе капитализма - утверждения, которые с XIX в. остаются верными для тех, кто не осознает своих собственных идеологических обязательств. Насилие в истории Японии не является уникальным, в нем нет японских черт. Насилие в Японии не является примером того, как ошибочны "факты" Пинкера; моя работа не является позитивистской критикой.