Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - Елена Якович

Легендарный дом МХАТа, тот самый, за номером 17 в Брюсовском переулке, нынче весь обвешанный мемориальными досками, родился у нас на Долгоруковской, прямо за обеденным столом. Кооператив назывался ДИСК – «Деятели искусства».

Квартира была двухэтажной. Из столовой по деревянной лесенке можно было спуститься в большой папин кабинет. Туда же переехала его библиотека – все стены были уставлены книжными полками. Снимок 1931 года.

Папа на балконе нашего нового дома в Брюсовском переулке. 1934 год.

Обычно Поленовы высылали для своих гостей лошадей к поезду. Когда мы добрались до места, увидели большой красивый дом, построенный художником Поленовым.

В тот же день состоялось знакомство с семьей Поленовых. Жила здесь тогда жена художника Наталья Васильевна, как ее все называли, – старшая. Две его взрослые дочери, Ольга Васильевна и Наталья Васильевна. И сын Дмитрий Васильевич. Сам художник Василий Дмитриевич уже тяжело болел. Это было последнее лето его жизни.

Всем усадебным хозяйством ведал старший сын художника, Дмитрий Васильевич Поленов, дядя Митя. Перед домом были разбиты две большущие клумбы, а дальше – с видом на Оку – располагалась крокетная площадка. И все взрослые, а иногда и мы, дети, играли в модный тогда, завезенный из Англии крокет.

Дети, которые жили в доме, принимали участие в поленовских делах. Когда начиналась пора сенокоса, то Дмитрий Васильевич брал всех мальчиков и даже моего маленького брата. И они под его руководством и с ним вместе косили. Дядя Митя им непрерывно давал возможность ездить на лошадях, помогать.

В Поленове мне удалось не по рассказам почувствовать, что такое русская усадьба. Сестре Тане было тринадцать, мне одиннадцать, а брату Сереже восемь лет. С нами были еще наши друзья, две девочки-сиротки, которые воспитывались няней.

Сережа играет «под Завадского».

Ольга Васильевна Поленова, или тетя Оля, занималась на каких-то режиссерских курсах и ставила для нас детские спектакли. Сохранилась фотография, меня мама сняла, где я, обнаженная до пояса, в юбочке из папоротника, с закрученными волосами, отплясываю танец дикарки.

Через некоторое время к нам приехал папа. И вдруг ему так понравилось, что он даже решил остаться и прожил здесь пять дней. Есть фотография: папа на лодке с парусом плывет по реке Оке. Единственный отдых за всю его советскую жизнь…

У Поленовых было такое правило: чтобы никто не разводил хозяйства в комнатах Большого дома. Поэтому все жильцы, которые у них снимали, должны были пользоваться «хозяйским столом», по-французски «табльдотом».

Над библиотекой, в маленькой комнатке, жили два брата Ярхо – один лингвист, специалист по Средневековью, другой филолог, переводчик. Мы заметили, что эти Ярхо перед обедом переодевались – в пиджаки и галстуки-бабочки. Нас это очень поражало тогда.

Анна Султанова вскоре стала женой дяди Мити Поленова. И вместе с ним отправилась в лагерь. Но это случилось ровно через десять лет, в тридцать седьмом.

Густав Шпет. Фото 1926 г.

К тому времени, как я себя помню, уже существовал ГАХН – Государственная академия художественных наук. Петр Семенович Коган, средней руки литератор, но партийный, был назначен президентом этой академии. А папа был вице-президент. Президиум ГАХНа.

Этот ГАХН образовался на Пречистенке, 32 – в здании бывшей мужской гимназии Поливанова. У папы там на втором этаже был кабинет, мы к нему ходили.

1925 год. Папа у гроба философа и литературоведа Михаила Гершензона, заведующего литературной секцией ГАХНа.

В ГАХНе собрались изгнанные из других учреждений философы, которые не подходили новой власти вследствие своей немарксистской идеологии. Это была элита интеллигенции. Островок культуры в советской России, которая вот-вот становилась совсем другой. Члены философского отделения ГАХНа. Стоят: А.С.Ахманов, Б.И.Ярхо, А.Г.Цирес, Н.И.Жинкин, сидят: Б.В.Шапошников, Г.Г.Шпет, А.А.Губер, А.Г.Габричевский.

Балтрушайтис и Белый – папины друзья из «серебряного века». Став послом, Балтрушайтис спасал многих своих друзей от большевиков, легально переправляя их за границу. Предложил он литовские паспорта и папе, но папа отказался.

Пильняк и Пастернак – наиболее известные в нашем доме имена. Американским пылесосом «от Пильняка» мы неделю чистили книги в папиной библиотеке.

Когда мне было пятнадцать, Качалов подписал мне свой портрет:

Прелестной соседке Мариночке Шпет

Маститый Качалов шлет нежный привет…

Где бы я потом ни жила, этот портрет Качалова всегда на стене. Чернила теперь почти выцвели, еле-еле видно, но стихи можно разобрать, если знаешь.

Мы все оказались жильцами одного дома – и Качалов, и Москвин, и Гельцер… Гельцер – уй, какая сноровистая была!

Москвин подарил папе эту фотографию: «Моему любимому человеку от навеки заблудившегося его собрата».

Вокруг папы женщины всегда самые красивые были. Так с Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой папа дружил всю жизнь. Она его называла «шефом».

Мне было семнадцать лет. Впервые я увидела море. Мы жили в волошинском доме, на первом этаже. Комната была большая, с отдельной открытой терраской, которая прямо выходила к морю, пять шагов до калитки – и уже пляж коктебельский.

В середине лета приехал Андрей Белый с женой. Ну, такая уже его поздняя жена. Очень за ним ухаживала! То принесет ему панамку, то скажет: «Хватит тебе сидеть на солнце».

Это было лето 1933 года, первое коктебельское лето без самого Волошина. Всем заправляла Мария Степановна, его вдова. Она была последней, очень верной женой Волошина, хранительницей его имени и традиций.