Держава (том первый) - Валерий Кормилицын

— За любимую тёщу! — между тем, предложил тост молодой зять, подумав: «Во чёрт. Против правительства и властей пишу — не боюсь, а тёщу… ну, не сильно конечно, побаиваюсь… Сейчас выпьет, и начнёт юность свою вспоминать…».

Елизавета Васильевна отвернула кран самовара и, пожевав губы, но ничего не сказав, наполнила чашку зятю, потом дочери и, наконец, себе.

— Надюша была совсем маленькой, когда мы с мужем, поручиком Константином Игнатьевичем Крупским приехали в Польшу. Он окончил к тому времени Военно–юридическую академию и сам захотел, чтоб его послали туда, на должность начальника уезда.

«Сразу начальником уезда, — хмыкнул в чашку Владимир Ильич и сделал вид, что поперхнулся чаем, — нет бы, прежде, судебным поверенным потрудиться, как я. Правда, конец карьеры у нас одинаковый, — опять хмыкнул в чашку».

Жена беспокойно глянула на него, а тёща окинула колким взглядом.

«… Я год в тюрьме отсидел, и на три сослали сюда. И Константина Игнатьевича тоже отдали под суд. Чего–то натворил там. Шесть лет разбирались его преступления… За три года до смерти, только и был оправдан сенатом. Тёща сейчас должна к мазурке переходить…»

— Ой, а как Костя превосходно знал польский… и дочку велел учить…

«Не угадал!» — удивился зять.

— … А как мазурку мой муж танцевал… Лучше поляков! — победно глянула на молодых.

Подыгрывая тёще в этом месте рассказа, зять обычно вставлял:

— Ну уж, лишку хватили… Поляки с детства мазугку обучены танцевать, — поставил чашку на стол и весело подмигнул жене.

— Ну, Володенька, тут ты не прав… Ты же не видел, а говоришь. Хоть у Наденьки спроси, — не думала она сдаваться. И кому? Зятю что ли? — Мне ли не помнить, дети, как он мазурку танцевал?!

— Пагтнёгша–то у него кто была? — глядя на тёщу, добродушно улыбнулся зять. — Газве с ней плохо станцуешь? — восстановил мир и хорошее настроение. — А тепегь, дети мои, — немножко передразнил Елизавету Васильевну, — непгеменно кататься на коньках. Да, да, да! Всенепгеменно и сейчас, — поднялся он из–за стола. — Наденька, где твои коньки?

За молодыми увязалась и мать.

— Снегу–то, снегу! Чистый, нехоженый, а как блестит от луны, — воскликнула Надежда, как воскликнула бы на её месте любая эмоциональная молодая женщина, да к тому же учительница, кем и являлась по образованию. — Володя, мама, а вон заячья тропа петляет, — как девчонка радовалась она. — Смотрите, как замёрзшая речка красива, — подняв перед собой руку с коньками, обводила вокруг, не веря своему счастью и мечтая, чтоб оно длилось вечно. Чтоб никогда не кончалась божественная эта новогодняя ночь. Чтоб всегда снег был так чист, как будущая жизнь, а рядом находились двое самых родных людей — мама и муж… — А тут что? — задыхалась от беспричинного счастья. — Скорлупок под ёлкой насыпано… Белка орешки щёлкала, — задрала вверх голову и, забыв о белке, залюбовалась бездонным звёздным небом: «Как прекрасна всё–таки жизнь, — как–то мимолётно подумала она. И зачем в ней что–то менять?»

— Господи! Светло–то как. Будто днём, — поддержала дочку мать. — Никто ещё не спит, — кивнула на неярко желтевшие окошки изб.

— Вот и плохо, что не спят, отойдите–ка в стогонку, — услышали звон колокольцев, раздававшийся всё ближе и звонче, и пара седых от изморози лошадей, запряжённых в кошеву, осыпала их снегом, обогнав на повороте у въезда в село.

Из саней слышался крик, свист и хохот.

— Местный богатей гуляет, — отряхивалась Елизавета Васильевна.

— Догуляется когда–нибудь, — помог ей зять. — Да ну их, пойдёмте кататься.

Засунув руки в карманы и насвистывая, чтоб успокоиться от неожиданной встречи, он катил по замёрзшей реке, далеко оставив жену и тёщу.

Владимир Ильич был материалист и не верил в конец света от «небесного дождя», или какого другого. Но верил, что сам сможет создать «конец света» для российской буржуазии и промотавшегося дворянства, и чтоб приблизить это событие, с утра стоял за конторкой, работая над своими «рынками».

____________________________________________

В выпускном классе гимназии все стали серьёзнее и задумчивее.

Кто думал о будущем, кто о гимназистках из мариинки, Дубасов о том, что делать после занятий — поиграть на бильярде или выпить. Дилемма разрешилась до гениальности просто — он совместил оба этих мероприятия.

Аким тоже совмещал мысли о будущем и о Натали. Но мысли о Натали стали как–то блекнуть, видимо потому, что давно не встречал её. На Рождественский бал она не пришла.

А за окном слышался смазанный расстоянием, мерный барабанный бой — как всегда, на семёновском плацу обучались солдаты. Барабанная дробь была до того тихая, что даже ссорившиеся на подоконнике воробьи заглушали её. Но главное не звук, а смысл. От чириканья смысла никакого не было, а барабанная дробь способствовала размышлению…

«В универе, где дядька преподаёт, конечно, легче учиться, чем в военном училище… не в смысле знаний, а в смысле дисциплины. Вон как Глеба муштруют в кадетском корпусе, хотя, по большому счёту, там учатся дети. Юнкер кадету не чета!»

Педагогов больше не трогали.

«Не до сук», — как говорил Дубасов.

К скелету свечи тоже не приставляли. Взрослые всё–таки. Англичанин Иванов вздохнул свободно, и опять стал вбегать в класс как на пожар. Но двоек в огромных количествах теперь не ставил.

То же самое и математик «Колёк». В этом учебном году его прозвище ассоциировало не с отметками, а с именем.

На переменах Шамизон, прижавшись к тёплому боку печки, хвалился победами на любовном поприще.

Рубанов, познавший тайну любви, абсолютно не верил выпуклым, близоруким глазам, похотливо блестевшим за круглыми очками.

«Врёт! Только на фотографических карточках и видел женщин», — делал пресыщено–загадочный вид Аким, лениво листая учебник.

В классе он прослыл за философа, потому что как–то сказал: «Скучно, господа! Единственная наша привилегия над животными — мы можем скучать…»

На гимназических балах стоял у стены или окна и задумчиво глядел в даль.

Не эту даль, что за окном, а ту, что в душе.

Многие гимназистки заглядывались на смуглого юношу с чёрными волнистыми волосами. Такого задумчивого и недоступного.

Даже родители стали замечать в нём что–то странное.

«Как бы не переучился парень», — переживал отец и решил приобщать сына к культурной жизни — водил слушать песни цыган в кафешантане за городом, и даже взял с собой поужинать в ресторан.

Жене и матери сообщили, вернувшись после полуночи, что слушали сводный оркестр пожарных дружин Санкт—Петербурга.

Не поверив мужчинам, Ирина Аркадьевна железной рукой прекратила культурную жизнь по отцовской программе, и стала водить мужа и сына в оперу, театр и балет.

«Балет ещё туда–сюда», — решили они.

Балет для русских офицеров был высшим искусством, благодаря стройным ножкам танцорок.

После представления Аким не раз наблюдал, как юные балерины из кордебалета Мариинского театра, весело садятся в экипажи гвардейских офицеров и вместе с ними куда–то уезжают.

Чтобы балерины дружили с приват–доцентами, Аким не заметил.

«Нет! Не нужен мне универ. Пойду в училище», — сделал он вывод.

Особенно укрепил его в этом решении увиденный им военный парад.

Он и раньше смотрел, как маршируют войска. Но тогда воспринимал парад глазами, а в этот раз воспринял душой.

В половине девятого утра, как и положено, Аким направился в гимназию. На улице было звонко от мороза, и он зябко передёрнул плечами, залюбовавшись укутанными в белый пух деревьями.

«Как на рождественской открытке», — мысленно отметил, обходя толстого дворника, посыпавшего перед магазином с широкой деревянной лопаты жёлтым песком.

Из двери хлебной лавки аппетитно пахнуло свежеиспечённым хлебом.

Снег хрустко поскрипывал под ногами. Стало тепло от быстрой ходьбы. Прокатившись на конке, Аким хотел уже сворачивать направо к гимназии, как услышал за углом мерный топот ног, и тут же увидел сначала стройного военного на белом жеребце, а затем из–за угла дома, где помещался трактир «Москва», показался стройный ряд музыкантов.

Прохожие останавливались, разглядывая солдат, которые, мерно топая сапогами, появились вслед за музыкантами.

Мимо Акима, чуть не толкнув его, придерживая ножны с саблей, пробежал офицер в серой шинели и, остановившись, молодым звонким голосом задорно закричал:

— Р–рота–а! Отбей ногу-у! Ать–два, ать–два! — и встал перед строем, картинно выхватив из ножен саблю и выставив её перед собой.

«Ой уж, ой уж, — позавидовал юному офицеру Аким, — ать — два, тоже мне…»

За первой ротой шла вторая. Крепкие, высокие солдаты с алыми погонами на плечах, бодро стучали по брусчатке сапогами, а их усатые лица с живыми, весёлыми глазами, держали равнение на трактир.

Другой уже офицер, подбадривая подчинённых, громко командовал:

— Ать–два, левой, левой! Подравняйсь, ор–р–рлы!