Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева

— А может, и поплыву? — выпендривался Глеб.

— Ага. Десять раз. Там и берега-то не видно!

Противоположного берега нам и вправду было не видно. И даже Глеб понимал: до смеющихся девчонок ему не добраться. Но все равно хорохорился.

Пока однажды как-то вечером бабушка не услыхала наши разговоры. Она подошла к скамейке у ворот, где мы сидели своей теплой компанией и спорили без умолку. Маринка насмехалась над Глебом и придумала свою версию, почему мы никогда тех смеющихся девчонок не видим. Она сказала:

— А может, это русалки вас, дураков, дразнят? Зайдете вы в воду — а там лицо из-под воды. И руки. Утащат вас к себе на дно. Своими холодными лягушачьими лапами.

Она так это описывала, что нам как-то слегка не по себе стало. Но Глеб, конечно, не сдался и виду не подал.

— Откуда, — говорит, — в водохранилище русалки?

А Маринка — она любит всякую чепуху выдумывать:

— А у них там город! Вот под водой. Да!

И тут как раз подошла бабушка. Мы не заметили, как она приблизилась к нам в сумерках, и потому вздрогнули, когда она сказала:

— Точно. Там, где вы купаетесь, — там город. Я в нем родилась.

Мы обалдели. А бабушка села на скамеечку рядом с нами, руки сложила на коленях и тихеньким голоском рассказала свою историю.

— Город назывался Молога. Старинный был русский город, большой. Соборы в нем были, церкви, школы, больница, монастырь, сады, набережные, кинематограф даже… Рынок и кладбища. И дома. Много домов. Улицы мощеные и тротуары. А в 37-м году объявила советская власть, что здешнее водохранилище требуется расширить для электрической станции. Людей приказали выселить. Стон и плач до небес поднялись. Никто переезжать не хотел — ну как так? Родную землю бросать? Предки столетиями тут обживались.

И ведь ладно еще — избу на новое место перенести, невелика беда. Или там пожитки перетащить — много ли того добра было у народа? Но ведь могилы матери и отца не выроешь, косточки родные с собой не унесешь! Вот и плакали, и молились, и прощались. На кладбище вой стоял, бабы рыдали.

В город тогда войска нагнали, солдаты взрывали все высокие здания, чтобы они потом судоходству не помешали. Собор тоже. Заложили динамит, рванули — а он на воздух взлетел… и обратно целехонек приземлился. Так уж древние мастера церкви строили — прочно и на века. С третьего раза только удалось верхушку колокольни свалить, а потом и по кирпичику все разметали.

Опустела Молога. Но уехали не все. Нашлись среди наших упрямцы, что не захотели уезжать. Как ни уламывали их, как ни заставляли власти и родня. Сказали: топите город вместе с нами, а мы отсюда ни на шаг. Больше двухсот человек их было — верующие, в основном. Чтоб самим с перепугу не выплыть, приковались цепями к железным крестам на кладбище возле бывшего собора. И, когда в город хлынула вода, они — так говорили те, кто с берега на это смотрел, — псалмы пели. И смеялись. Как будто видение им какое-то открылось в последний миг. Но это уж тайна. Никто не знает, что они видели и чему радовались.

А теперь, если случается сильно теплое лето и море Рыбинское мелеет от жары, поднимается моя родная Молога с глубины на поверхность — на белый свет, на солнышко взглянуть. Тогда и мы можем кой с кем из прошлого перевидеться. Походить по неглубоким старым мостовым. Послушать, как летают над водой голоса мертвых. Вспомнить…

После того вечера мы больше никого не искали на берегу.

ГОСТЬ В ДОМЕ

г. Муром

Городок наш Муром хоть небольшой, но известен на Руси еще с языческих времен, а после Крещения и не единожды в летописях упоминается.

С самого начала славился он своими мастерами и торжищами, а когда при Батые сгорел Муром дотла, то было на пожарище место пустое, но недолго. Через полвека присоединили его московские князья к своим владениям, и стал город Муром крепче прежнего.

Из наших же мест и богатырь святой, о котором вся Русь наслышана и песни пела, — Илья Муромец, тот, который Идолище поганое и Соловья-разбойника, по преданию, одолел. Петр с Февронией, знаменитые чудотворцы, тоже отсюда.

И есть у города Мурома тайна, которую по сей день никто не разгадал. Говорится о ней смутно в летописях: мол, горел Муром не раз и не два на своем веку и выгорал дотла; злейшие, мол, были пожары.

А вот почему и откуда они у нас брались — о том только бабки по углам шепчутся да разные фантазеры, вроде старинного писателя Ермолая-Еразма, сказки рассказывают. Но то — сказки.

А есть истории, которые, можно сказать, совсем недавно и прямо на глазах у старожилов муромских случились.

Весной 1943 года Люба Ефимова получила похоронку на своего мужа, Александра Тимофеевича Ефимова, 1919 года рождения.

В те дни похоронки в село приходили нередко; многие бабы получили из рук почтарки Зинаиды серые конвертики. Эти бумажные семена всюду всходили одинаково: бедой и слезами, унынием и сердечной болью.

Но жизнь продолжала ход: словно большой ребенок, она ничего не желала понимать — каждодневно теребила женщин, требуя неустанных забот, труда и усилий.

Усталость не принимала в расчет и взваливала на них все больше. Многие бабы, поплакав, втягивались в свое беличье колесо, включались в общую суету и бег. И боль, и страх от утраты засыхали на их душах, как струпья на ранах, и незаметно по пути где-то отваливались. Дети, родители-старики, общие труды и время излечивали.

Но с Любкой вышло иначе.

Во-первых, у нее не было детей. С мужем своим, Александром, расписалась Любка всего за пару месяцев до начала войны, и завести ребеночка они не успели. Во-вторых, осиротела она задолго до свадьбы, и жила теперь одна в старой родительской избе.

Получив похоронку, Любка словно закаменела: ничего никому не сказала, ушла в дом, зарылась головой в белую пену подзоров и перин на супружеской постели и лежала пластом два дня, не вставая.

На третий день Любкина свекруха, Татьяна Ефимова, явилась, держа на руках младшего сыночка, двухлетнего Сережку, и постучала кулаком в окно, чтоб вызвать невестку на разговор.

У Татьяны сыновей было пятеро. Сашка, на которого Любке похоронка пришла, был средний. Старшие его оба брата и муж Татьяны, Тимофей Иванович, все на фронте воевали, а на руках оставались Сережка и близнецы-подростки, Маша и Миша. Татьяне недосуг было слезы лить: узнав о смерти сына, баба только перекрестилась, кинулась на колени под образа, помолилась Казанской Божьей Матери, а слезу смахнув, зубы покрепче сжала да за хозяйство и работу вновь принялась.

— Любка! Любка, выходи! — кричала, стуча в окно красным натруженным кулаком, свекруха. Белобрысый чумазый Сережка вертелся на руках у матери, извивался червяком, стараясь сползти вниз.

Любка не ответила и не вышла.

Татьяна подхватила Сережку, с досадой стукнула еще раз, так что пересохшая на солнце краска с наличника посыпалась, и ушла — пора было корову доить, из стада домой гнать. Не до Любки.

Подружки еще пытались расшевелить горемыку-Любку. Но без толку: женщина и в поле выходила с каменным, неживым лицом, работала как машина, ни с кем не разговаривая. Сталкиваясь с людьми на одной дорожке, молчала, постно глядела в землю и на глазах таяла свечой.

«Убивается девка, — шептались бабы в деревне. — Если так пойдет, приберет ее мертвый Санька, за собой утянет. А что ты сделаешь?»

Первые дни июня выдались богатыми на грозы. Как-то раз в субботу младшие дети Ефимовы — тринадцатилетняя Машка и ее брат-близнец Мишка — заигрались, прыгая на сеновале возле Любкиного дома.

Весь день вокруг холма, на котором стоит деревня, ходила кругами тяжелая лиловая туча. Ходила и ворчала, порыкивая, как пес, в сторонке.

Но к вечеру, разозлившись уже нешуточно, ударила молнией в колокольню Троицкого храма и пустилась хлестать землю и реку тугими струями дождя, стервенея до бешеной пены.

Все, кто оставался к тому времени на улице, убежали под крышу.

Забившись, как два воробья, от ливня под навес, Машка и Мишка поджимали босые ноги, прячась от холодных секущих брызг, вздрагивая всякий раз, когда в небе грохотали раскаты.

И вдруг увидали они такое, что не знали, что и подумать: длинный оранжевый сполох пал откуда-то с лиловых небес на Любкину избу, закрутил лохматым хвостом, поегозил над крышей, рассыпая искры, и, ввинтившись в кирпичную дымовую трубу, утек в дом огненной змейкой.

— Ой, — прошептала Машка. — Что это такое, Мишань?

— Что-что… Шаровая молния, — сказал Мишка. — Бежим, глянем!

И он припустил сквозь серую стену дождя к дому Любки. Машка кинулась за братом.

Вбежав на крыльцо, ребята заколотили в двери:

— Люба! Любанька, открой! Любаша!

Любка не откликалась.

Тогда Мишка выскочил снова под дождь, вспрыгнул на завалинку, обнимающую весь дом по обхвату, и пошел по узким досочкам, заглядывая в окошки сквозь прозрачные кисейные занавесочки.