Хромые кони - Мик Геррон

раньше, но лишь в детстве. В один особенно злополучный год Ривер оказался в заточении аж дважды: в первый раз — когда ему удалили миндалины, а второй — со сломанной рукой, результатом падения с большого дуба, росшего через два поля от дома бабушки с дедушкой. На дуб он взбирался и раньше и неизменно испытывал затруднения при спуске. В тот раз затруднений не возникло. Обо всем позаботилось земное притяжение. Памятуя о своем обещании не лазать по деревьям, дома он попытался скрыть полученную травму, но в конце концов вынужден был признать, что да, ему сложно держать вилку. Впоследствии С. Ч. рассказывал, что лишь после того, как он во всем сознался, Ривер побледнел, затем стал совсем белым, а затем потерял сознание и повалился на пол.

Лежа теперь в темноте, он вспомнил об этом эпизоде потому, что тогда его навестила в больнице мать. Он увидел ее впервые за два года, и она утверждала, что ступила на английскую землю буквально в тот день. «Возможно, в тот самый момент, когда ты упал, солнышко. Как ты думаешь, такое возможно? Что ты, будучи за много-много миль, почувствовал мое возвращение?» Даже в девятилетнем возрасте Ривер усомнился в правдоподобности такого сценария и не особенно удивился, узнав впоследствии, что на самом деле Изобель вернулась из-за границы несколькими месяцами раньше. Но как бы там ни было, сейчас она была с ним, без сопровождения в виде «нового папочки» и абсолютно не смущенная тем, что нянечке Ривер до этого отрекомендовался сиротой. Единственное, чем она возмущалась, был недогляд со стороны ее собственных родителей.

— Лазал по деревьям? Да как они только могли такое допустить!

Привычка перекладывать с больной головы на здоровую так прочно вошла в ее натуру, что она занималась этим и когда дело касалось окружающих. И Ривер здесь не являлся исключением. Мало какая травма из тех, что она ему нанесла, могла сравниться по тяжести с той, которую она нанесла, наградив его таким именем. Но даже в девятилетнем возрасте Ривер умел безошибочно находить позитивные моменты. В жизни Изобель Картрайт увлечение хиппи сменилось столь же непродолжительным увлечением тевтонской мифологией и культурой, и, родись он годом позже, вполне мог бы стать каким-нибудь Вольфгангом. Хотя дед наверняка заявил бы протест. С. Ч. стирал истинные идентификации столь же ловко и умело, как создавал подложные.

Но все это было давно. Много воды утекло. Поток воды называется рекой. Теперь, лежа в другой больнице, Ривер размышлял о том, как сложилась бы жизнь, родись он у другой матери, у такой, которая не взбунтовалась бы так рьяно, хоть и безуспешно, против своего респектабельного происхождения и добропорядочного воспитания. Он рос бы не у деда с бабкой. Не свалился бы с дерева или свалился бы — но с другого. И никогда не попал бы под очарование идеи посвятить свою жизнь службе, прожить ее вне заурядного… Мать, однако, то и дело возникала в его жизни, словно мелодия навязчивого шлягера. Во время ее более продолжительных отсутствий слова песенки подзабывались, а когда она объявлялась вновь, неизменно прибавлялось новое слово. Она побывала самой красивой, модной, самовлюбленной, наивной. А не так давно он заметил, какой она стала хрупкой. Она часто воображала, будто в одиночку поставила Ривера на ноги, и весьма убедительно щетинилась, когда ей указывали, что это не соответствует действительности. Годы бурной молодости остались не просто позади, но даже и принадлежали теперь совершенно иной женщине. Теперь любому было ясно, что Изобель Данстейбл — последнее замужество оказалось удачным, в короткий срок даровав ей, одно за другим, респектабельность, материальное благополучие и вдовство, — ни разу в жизни не взглянула на бульбулятор иначе как с недоумением. Стирать истинные идентификации умел не только ее отец.

Размышлять на эти привычные темы было приятнее, чем на другие, очень и очень от них далекие.

Из-за запертой двери послышалось легкое поскребывание, словно там кто-то раскачивался на стуле, уперев ноги в стену напротив.

В бытность мальчишкой со сломанной рукой Ривер умел видеть окружающую действительность такой, какая она была на самом деле: в больничных боксах свет концентрировался по углам, а занавески играли роль стен. Уединение там дозволялось редко, а желанные посетители являлись куда реже, чем визитеры иного толка.

Он услышал приближающиеся шаги по коридору. Это шли к нему.

* * *

Слау-башня была погружена в темноту. В Риджентс-Парке, даже когда ничего особенного не происходило, всегда было достаточно народу, чтобы устроить полуночный футбольный матч, с рефери и запасными. Здесь же царило запустение и разило безысходностью. Карабкаясь по убогой лестнице, Мин Харпер подумал, что все тут напоминает фальшивый фасад, прикрытие для какого-то неприглядного бизнеса вроде рассылки порнопродукции по предзаказу; вместе с этой мыслью возникло тягостное ощущение принадлежности предприятию, до которого никому нет никакого дела, где безразличные ко всему работники выполняют никому не нужную работу. В течение последних двух месяцев Мин занимался тем, что анализировал аномалии в зоне платного въезда, вычисляя владельцев автомобилей, зарегистрированных камерами слежения в центре города, которые не только не оплатили сбор, но и отрицали свое пребывание в тот день в платной зоне. И всякий раз неизбежно оказывалось, что единственное, в чем они виноваты, — это человеческая повседневность. Люди навещали любовниц, сбывали контрабандные видеодиски, отвозили украдкой от мужа дочерей на аборт… Было время, когда заключенных заставляли переносить булыжники с одного конца тюремного двора на другой, а затем обратно. Даже в этой работе, возможно, было больше смысла.

Сверху на лестнице что-то шуркнуло.

— Что это?

— Что?

— Не знаю. Какой-то звук.

Они замерли на площадке. Чем бы ни был вызван звук, он больше не повторялся.

Луиза наклонилась к Мину, и он почувствовал запах ее волос.

— Может, мышь?

— У нас водятся мыши?

— Крысы наверняка водятся.

От выпитого гласные стали увесистей, а сибилянты расплывчатей.

Наверху все было по-прежнему тихо. И запах волос Луизы чувствовался по-прежнему близко. Мин кашлянул.

— Может, давай…

— В смысле?

— Я хотел сказать — может, поднимемся?

— Давай. Опускаться-то некуда. Ну то есть…

Хорошо, что на лестнице было темно.

Но когда они начали подниматься по следующему маршу, руки их соприкоснулись в темноте и пьяные пальцы их переплелись; и они начали целоваться; и не просто целоваться, а сцепились в поцелуе, вжались друг в друга, словно оба пытались вдавиться в иное пространство, которым оказалась стена первой попавшейся комнаты — кабинета Лоя.

Прошло три минуты.

Задохнувшись, они прервали поцелуй.

— Господи, я даже не…

— Молчи.

Они помолчали.

В кабинете Лэма, двумя этажами выше,