Афинский яд - Маргарет Дуди

Он остановился, чтобы вытереть лоб, а мой разговорчивый сосед, воспользовавшись паузой, прошептал:

— Они решили обвинить ее именно в святотатстве, потому что это означает Ареопаг и смертный приговор.

— Разумеется, — вновь заговорил Аристогейтон, — эта женщина пользуется всевозможными привилегиями, хотя, возможно, и не по праву.

Едва заметная неуверенность прозвучала в голосе оратора. Должно быть, он понимал, что балансирует на краю обрыва, ибо совсем недавно во время некого печально известного судебного разбирательства прозвучало мнение, что Аристогейтон, вечный должник, не может пользоваться всеми преимуществами своего гражданства. Обвинитель торопливо продолжил:

— Могут сказать, что я, человек, не отличающийся ни кротостью, ни осторожностью в речах, — не самый лучший обвинитель в святотатстве. Но глубокое благочестие не позволило мне остаться в стороне. Все вы знаете меня, как бесхитростного оратора и сторонника умеренного и серьезного образа жизни. Так стоит ли удивляться, что я глубоко оскорблен распутной выходкой дерзких, избалованных куртизанок, посмевших осквернить наш священный город? Стоит ли удивляться, что я почти в замешательстве от святотатства, которое намеренно совершила эта бездумная чужеземка? Святотатства, в которое она втянула других, навлекая проклятие на все Афины… Кто-то должен вывести этот яд. Я пришел к вам с намерением спасти город, милее которого нет для богини Афины. Наша покровительница, Богиня-Дева — самая непорочная из всех дев. — Он бросил благоговейный взгляд на Парфенон. — Я пришел вырвать Афины, чистую деву, из цепких лап разврата и святотатства. Город наш — несчастная, прикованная к скале Андромеда, отданная на растерзание зверю, чья порочность разрушительна, а безбожие ядовито. Я пришел освободить ее. Подобно моему предку, Аристогейтону-тираноборцу, который одним мощным ударом освободил Афины. Конечно же, змий порока и чудовище безбожия заслуживают полного искоренения даже скорее, нежели власть тирана, не правда ли? Я простой человек, бесхитростный и честный, немногословный, предпочитающий действия разглагольствованиям. Счастливая судьба привела меня к вам с мечом в руках. Глядите же, как я отсеку змеиную голову тирана, поработившего наш город. Сейчас я не тот, кого вы знаете, не человек, пришедший сюда из личных побуждений, я — освободитель нашего непорочного города!

— И вдруг я проснулся, — сказал какой-то зритель.

Эта старая шутка оказалась очень удачной. В аудитории, и даже среди пожилых судий, зазвучали смешки. Аристогейтон покраснел и понял, что слишком увлекся самовосхвалением.

— Но… кхм… суть этого дела… главное — это благосостояние Афин. На него должны быть направлены все наши помыслы. Это благосостояние тесно связано с неукоснительным соблюдением религиозных обрядов и праздников, с почитанием богов, наших надежных защитников. Мы не признаем чужеземных богов, которые не одобрены властями Афин. Тайное введение нового божества — вернее, идола, претендующего на божественность, — тягчайшее преступление, которое карается смертью. Фрина посмела самовольно ввести в Афины нового бога, чужестранного и непонятного, склоняя людей присоединиться к религиозному шествию в его честь. За это она заслуживает смерти… Но подобным же образом она заслуживает смерти за глумление над Элевсинскими мистериями, глумление, которое подготовило почву для мерзкой церемонии. Наша великая религия, поклонение Деметре и ее Дочери в Элевсине, на Элевсинских мистериях, — залог процветания Афин. Оскорбленные богини отвернутся от Аттики. Посевы наши не взойдут, начнется голод, погибнут сотни, возможно, тысячи. Ради жизни наших детей, да не будет этой злодейке пощады!.. Не может быть сомнений, какой приговор ждет человека, посмевшего ввести нового бога и осквернить Мистерии. Единственный вопрос, на который остается ответить: совершила ли эта женщина все, в чем ее обвиняют? Так ответим же на него, и поскорее. Мой первый свидетель — содержательница публичного дома Трифена. Ее показания записали и сейчас огласят.

Первый свидетель обвинения: Трифена

Манфий взял свиток и громко прочел короткую запись:

Я, Трифена, вольноотпущенница, рожденная от рабыни, некогда принадлежавшей Ферекрату Афинскому, свидетельствую, что являюсь хозяйкой увеселительного заведения, предоставляющего услуги проституток. Я подтверждаю свое знакомство с женщиной по имени Фрина, которая посетила мой дом в вышеозначенную ночь и возглавила веселье. Я не могу сказать, что именно произошло, поскольку находилась в другой части дома. Я не заметила никаких особенных беспорядков. Я знаю, что она попросила принести вина (разбавленного чистой водой) и ячменного хлеба, за которые обязалась заплатить, и велела поровну разделить их между присутствующими. Полагаю, она имела в виду, что еда должна достаться каждому. Женщина по имени Фрина очень щедра, учтива и обходительна, от нее никогда не бывает хлопот. Да, Фрина отдается мужчинам за деньги, но она хорошо воспитана. Мне неизвестны случаи, когда она взяла бы с клиента больше двух драхм. Мужчины делают ей подарки, очень дорогие. Время от времени она снимала комнату в моем заведении, чтобы развлекать там мужчину по собственному выбору.

Показания Трифены были представлены таким образом, поскольку женщины, даже свободнорожденные, а также дети и рабы считаются недостойными и не могут выступать свидетелями на публичном суде. Странно, что дознаватели вытянули из Трифены так мало обличающих заявлений, но, судя по всему, у содержательницы дома наслаждений были влиятельные покровители, которые не желали, чтобы ее заведение закрылось.

Второй свидетель обвинения: рабыни из дома Трифены

Ряд показаний, полученных от рабынь, был немедля приобщен к делу. Их изучил и записал Ферамен. Хотя многие девушки Трифены даже под пыткой упорно отрицают, что присутствовали при интересующем нас событии (одна женщина утверждает, что пошла на кухню, другая говорит, что была в отхожем месте или в соседней комнате), из сказанного понятно, что Фрина надела на голову венок из колосьев, глотнула похлебки, которую подала ей флейтистка по имени Фисба, и назвала себя «безутешной матерью». Несколько девушек вспомнили «бога равенства». Они признали, что Фрина возглавила шествие по дому, с музыкой и факелами.

— Вернемся к личности Обвиняемой, — с мрачной улыбкой проговорил Аристогейтон. — Едва ли нужно свидетельствовать факт, который ни один человек в здравом рассудке не станет отрицать: Мнесарет, известная на улицах как Фрина, предлагает плотские услуги в обмен на деньги и дары. Говоря без обиняков, эта женщина — проститутка. Она заслуживает не больше уважения, чем обыкновенная уличная девка, которая зарабатывает на жизнь, раздвигая ноги в зловонном переулке или благоухающем мочой углу под городскими стенами. Она может вылить на себя сколько угодно египетских благовоний, но запах разложения, коснувшегося ее тела и души, уже не скрыть.

Мы все принюхались, словно надеясь различить аромат духов, которыми пользовалась Фрина.

— Она не только представительница самой презренной из всех профессий, но еще и чужеземка, дочь вероломной Феспии, жители которой помогли македонцам в разрушении Фив. Как мило со стороны этой падшей женщины претендовать на свершение добрых дел, якобы под покровительством своего «бога равенства». Это чуждое афинскому духу нововведение может вызвать никому не нужные претензии и даже привести к восстанию бедноты. Это опасные мысли, нечестивые и неуместные в Афинах. У нас есть свидетели преступных речей и поступков рокового вечера. Я вызываю главного, Эвбула, сына Ксенофонта из Мелиты.

Это был неисправимый насмешник и бахвал, которому выпало сыграть такую важную роль в ночной пирушке. Сейчас он заметно волновался, а веселье уступило место скромности. Опрятный, в ослепительно белом хитоне, Эвбул выглядел, как образцовый афинский юноша.

Третий свидетель обвинения: Эвбул, сын Ксенофонта из Мелиты

— Я видел Фрину в публичном доме. Я пришел туда с пира в доме Архимеда, и мы все смеялись и шутили. Да, мы пришли комосом и всю дорогу танцевали. Мы были изрядно навеселе. Мне неизвестно, пила ли Мнесарет и где она была до того, как появилась у Трифены. И вдруг Фрина, то есть Мнесарет, назвала себя Деметрой. Она стала распевать гимны Деметре, и никто не мог ей помешать. Кухарки дали Фрине пшеничные колосья, которые она водрузила себе на голову. Нет, я не хочу повторять ее слова, ибо не желаю совершать святотатства. Но ее гимн начинался со слов: «Я безутешная мать, я Деметра, покинута всеми», а ближе к концу она сказала: «Ем я цицейон»… При этом Фрина ела овсяную похлебку — ужин какой-то рабыни. А потом вскричала: «Я служу Исодету, Богу Равенства» — и возглавила шествие. Да, я принял в нем участие, но лишь на следующий день понял, что произошло. Там были факелы, а музыканты играли на разных инструментах.