О социализме и русской революции - Роза Люксембург

«58 лет тому назад Маркс и Энгельс писали в «Коммунистическом манифесте»…» Я, к сожалению, незнакома со всеми сочинениями нашего почитаемого теоретика и творца русского марксизма, но мне не известно ни одно его сочинение, в котором бы не внушалось русским социал-демократам, что сверх того, то — от лукавого; диалектическое же мышление, свойственное историческому материализму, требует, чтобы рассматривать явление не в застывшем виде, а в движении. Ссылка на то, как Маркс и Энгельс характеризовали роль буржуазии 58 лет тому назад, представляет в применении к теперешней действительности поразительный пример метафизического мышления, превращение живого исторического взгляда творцов «Манифеста» в окаменевшую догму.

Достаточно бросить взгляд на физиономию и отношение политических партий, в особенности на состояние либерализма в Германии, во Франции, в Италии, в Англии — во всей Западной Европе, чтобы понять, что буржуазия давно перестала играть ту политически-революционную роль, которую некогда играла. Теперешний всеобщий ее поворот к реакции, к политике пошлинного протекционизма, ее поклонение милитаризму, ее повсеместная сделка с аграрными консерваторами — все это доказывает, что 58 лет, протекшие со времени «Коммунистического манифеста», прошли именно недаром. Но не доказывает ли и собственная краткая история русского либерализма, как мало применима к нему схема, выведенная из слов «Манифеста»? Вспомним, что представлял собою русский либерализм еще пять лет тому назад. Тогда можно было сомневаться, существует ли вообще в России сей «воспитатель пролетариата», которому мы не должны «мешать добиться власти».

До 1900 г. либерализм терпел и спокойно переносил всякий гнет абсолютизма, всякое проявление деспотизма. И вот только после того, как воспитанный долголетней работой социал-демократии, сотрясенный японской войной русский пролетариат выступил на общественную арену в грандиозных забастовках юга России, в массовых демонстрациях, тогда решился и русский либерализм сделать первый робкий шаг. Началась пресловутая эпопея земских съездов, профессорских петиций и адвокатских банкетов. Либерализм, упоенный собственным красноречием и свободой, которую ему неожиданно предоставили, готов был и сам поверить «в свои силы. Но чем же кончилась эта эпопея? Все мы помним тот знаменитый момент, когда в ноябре — декабре 1904 г. «либеральная весна» вдруг пресеклась и оправившийся абсолютизм разом бесцеремонно зажал либерализму рот, приказав попросту молчать. Мы видели все, как либерализм моментально с высоты своего мнимого могущества от одного пинка, от одного хлыста абсолютизма покатился в пропасть отчаянного бессилия. На удар казацкого кнута либерализм не нашелся ответить ровно ничего, он съежился, замолчал и этим доказал воочию свое полное ничтожество. И в освободительном движении России произошла тогда видимая заминка на несколько недель, пока 9 января не двинуло на улицу петербургский пролетариат и не показало, кто призван в настоящей революции действительно быть авангардом и «воспитателем». Вместо трупа буржуазного либерализма выступила живая сила. (Аплодисменты.)

Во второй раз русский либерализм поднял голову, когда давление народных масс вынудило абсолютизм созвать первую Думу. Либералы почувствовали себя опять в седле и опять поверили, что именно они вожди освободительного движения, и что адвокатскими речами можно что-либо сделать, и что они — сила. Но вот последовал разгон Думы, и либерализм вторично полетел стремглав в бездну бессилия и ничтожества. Все, что он собственными силами был в состоянии ответить на атаку реакции, было пресловутое выборгское воззвание, этот классический документ «пассивного сопротивления», того пассивного сопротивления, о котором Маркс писал в 1848 г. в «Neue Rhenische Zeitung», что оно представляет сопротивление теленка мяснику, который хочет его зарезать*. (Аплодисменты.)

На этот раз либерализм основательно изжил иллюзию своей силы и своей руководящей роли в настоящей революции. Он изжил именно в первой Думе иллюзию, будто можно разрушить стены абсолютистской твердыни иерихонскими трубами адвокатского и парламентского красноречия, и он изжил во время разгона Думы иллюзию, будто пролетариат призван играть только роль пугала для абсолютизма, которое либералы держат за сценой, пока оно им не нужно, и которое они вызывают мановением платка на сцену, когда им нужно запугать абсолютизм и укрепить свое положение. Либерализм должен был убедиться, что российский пролетариат не манекен в его руках, не желает быть пушечным мясом, всегда готовым к услугам буржуазии, а что он — сила, ведущая свою собственную линию в этой революции и послушная в своих выступлениях законам и логике своего собственного, независимого от либералов движения. С тех пор либерализм пошел самым решительным образом на попятную, и теперь мы присутствуем при позорном отступлении его во второй Думе, в Думе Головина и Струве, в Думе, вотирующей бюджет и рекрутский набор, вотирующей штыки, которыми завтра будет разогнана Дума. Вот как выглядит та буржуазия, в которой нам рекомендуют видеть революционный класс, которой мы не должны «мешать» добиться власти и которая призвана «воспитывать» пролетариат! Оказывается, что отвердевшая схема совсем неприменима к нынешней России. Оказывается, что тот революционный, стремящийся к власти либерализм, к которому нам рекомендуют применять тактику пролетариата, в угоду которому готовы урезывать требования пролетариата, этот революционный российский либерализм существует не в действительности, а в воображении, он придуман, он есть фантом. (Аплодисменты.) И вот эта-то политика, построенная на безжизненной схеме и на придуманных отношениях и не учитывающая особых задач пролетариата в этой революции, именует себя «революционным реализмом».

Но посмотрим, как согласуется этот реализм с пролетарской тактикой вообще. Российскому пролетариату рекомендуют руководствоваться в своей боевой тактике тем, чтобы преждевременно не подкапывать силы либерализма и не изолироваться от него. Но если это называется «бестактной» тактикой, то я опасаюсь, что всю деятельность и всю историю германской социал-демократии придется признать одной сплошной бестактностью, ибо, начиная с агитации Лассаля против «фортшриттлеров»* и до настоящего момента, весь рост социал-демократии совершается на счет роста и силы либерализма, каждый шаг вперед германского пролетариата подкапывает фундамент под ногами либерализма. И то же самое явление сопровождает классовое движение пролетариата во всех странах. Бестактностью придется назвать Парижскую коммуну, столь изолировавшую французский пролетариат и так смертельно запугавшую либеральную буржуазию всех стран. Не менее бестактным придется признать выступление французского пролетариата в знаменитые июньские дни, которыми он себя как класс окончательно «изолировал» от буржуазного общества. Еще бестактнее было в таком случае открытое выступление пролетариата в Великой французской революции, когда он в середине первого же революционного движения буржуазии своим крайним поведением запугал ее и бросил в объятия реакции, подготовляя таким образом эпоху Директории и ликвидацию самой великой революции. И наконец, самой великой бестактностью придется уже считать, несомненно, историческое рождение пролетариата на божий свет как самостоятельного класса (аплодисменты), ибо оно-то и положило начало как его «изолированному положению» по отношению к буржуазии, так и постепенному упадку буржуазного либерализма. Но не показывает ли и здесь история самого революционного развития России, насколько немыслимо, по существу дела, избежать пролетариату тех «бестактностей», которыми пугают нас под угрозой служить невольными пособниками делу реакции.

Уже первое выступление российского пролетариата, открывшее собою формально эпоху настоящей революции — я имею в виду 9 января 1905 г., — сразу резко изолировало пролетарскую тактику от либеральной, отрезало революционную борьбу улицы от либеральной кампании банкетов и земских съездов, упершейся в тупой угол. И дальше каждый шаг, каждое требование пролетариата продолжает изолировать его в нынешней революции. Стачечное движение изолирует его от промышленной буржуазии, требование восьмичасового рабочего дня изолирует его от мелкой буржуазии, требование республики и Учредительного собрания изолирует его от либерализма всех оттенков, наконец, конечная цель — социализм — изолирует его от всего мира. Таким образом, здесь нет и нельзя провести границы. Пролетариату, руководствуясь боязнью, как бы не изолировать себя от либерализма и не подкопать почвы у этого последнего, пришлось бы отказаться последовательно от всей своей борьбы, от всей пролетарской политики, от всей своей истории на Западе и, между прочим, от всей настоящей революции в России. Дело в том, что то, что принимается за особенные условия и задачи специального этапа в истории пролетариата — его положение по отношению к либерализму при условиях борьбы со старой самодержавной властью, — это в действительности условия, сопровождающие историческое развитие пролетариата от самого его рождения и до самого конца. Это — основные условия пролетарской борьбы, вытекающие из того простого факта, что пролетариат является на историческую сцену вместе с буржуазией, растет на ее счет и, постепенно эмансипируясь от буржуазии в этом процессе, приближается к окончательной победе над нею. Менее всего возможно пролетариату изменить этой тактике в настоящее время в России. В прежних революциях классовые противоречия раскрывались только в течение самих революционных столкновений. Настоящая российская революция есть первая, исходящая из вполне созревших и сознанных классовых противоречий капиталистического общества, и тактика российского пролетариата не может искусственно затушевывать этого факта.