Политическая история Первой мировой - Сергей Кремлев

Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Город Москва – через сына московского промышленника Владимира фон Мекка – попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) нарисовать плакат «для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны».

Пастернак – художник тонкий и впечатлительный – уловит «нерв» происходящего точно, даже пророчески, и в немногих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке прижимает ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадёт.

Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Бабы плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: «Государь вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, – тут светский красавец взвил свой голос до невозможной бравости, – его солдат всегда держит себя молодцом, а не так»…

А действительно!

Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколóм истекающему кровью «нижнему чину», если его государь запись в своём дневнике о первом дне войны начал со слов: «Хороший день, в особенности в смысле подъёма духа»?

После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулемётным «ливням»…

«Ливням», отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России.

И без того неясное…

ПРЕДВОЕННАЯ неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали, но пока лишь друг с другом, Австро-Венгрия и Сербия.

К этому времени Германия – во исполнение идей покойного Шлиффена – изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию.

Париж начал всеобщую мобилизацию ещё 31 июля, узнав, что её объявил Петербург. Впрочем, французы относили начало своей мобилизации к 1 августа – тому дню, когда её объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о «национальных соображениях морального порядка» и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев.

В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но ещё до начала военных действий они всё же оказались залиты кровью человека получше их. 31 июля в Париже, во время произнесения речи против развязывания войны, был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес.

Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.

Впрочем, французские политики – любители позы и фразы – не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр Мессими позвонил мэру Лиона Эдуарду Эррио: «Отныне это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в ненависти к врагу, у которого только одна цель – уничтожить нацию (во как хватил! – С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу».

Колониальным «французским» Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе «за свободу» привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.

В свете же стенаний о «цивилизации и варварстве» интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым.

После объявления войны Ягов пришёл к Камбону сам – попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:

– Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване…

ВСКОРЕ к войне присоединилась и Англия. Причём «пацифистская» и «нейтральная» Англия начала войну с Рейхом первой – 4 августа.

Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа.

Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны с которой Россия и начала полную мобилизацию, вступила на «русскую» магистраль войны последней.

Однако так ли, иначе, Большая война (или Большая бойня, или Большая Выделка Сверхприбылей – кому как) началась во всём её объёме.

Надолго и всерьёз.

Уже после окончания войны кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлечённо обсасывают вопрос: «Что было бы, если бы немцы в 1914 году начали массированное наступление на востоке, ограничившись обороной на западе?».

Фальсификаторам истории мало того, что были-таки реально рассорены и реально разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные один другой дополнять. Хотя бы в предположениях фальсификаторам и провокаторам хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание, без столкновения немцев с «европами»…

Позднее страх перед потенциальным германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся уже не в антирусской, а в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына о том, чтобы русские и немцы взаимно уничтожали друг друга как можно больше и как можно дольше…

4 августа 1914 года император Германии Вильгельм Второй произносил тронную речь в рейхстаге: «Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы берёмся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками».

Первая фраза в речи кайзера была правдивой полностью, вторая же – лишь отчасти. Никто из тех, кто имел власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться, и Вильгельм в том числе.

Только те, кто стоял на стороне Труда и только Труда, то есть Ленин и русские большевики, сразу же выступившие против войны, и единицы вроде Карла Либкнехта или Жана Жореса имели чистую совесть перед судом подлинной (то есть не прилизанной) истории.

И всё же за Германией была тогда, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьёрнстьерне Бьёрнсон, которого называли «норвежским Вольтером» и «норвежским Гюго», за несколько лет до войны писал о немцах:

«Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав».

Личность незаурядная, Бьёрнсон знал, что такое патриотизм и национальное право. Тем не менее он лояльно размышлял о «германской» Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?

Приведу и ещё одно мнение хотя и двуличного, но несомненно умного Карла Радека: «Когда Вильгельм II понял, что локализовать войну (ограничившись конфликтом Австрии и Сербии. – С. К.) не удастся, он пытался дать контрпар в Вене, но было уже поздно». Радек считал, что Вильгельм хотел лишь припугнуть царя и тем лишить сербов русской поддержки.

Ещё более ценным можно считать признание американки Барбары Такман, которая написала о Вильгельма так: «Когда Россия приступила к мобилизации, он (кайзер. – С. К.) разразился горячей тирадой со зловещими предсказаниями, обрушившись не на «предателей-славян», а на своего хитроумного дядю (то есть короля Англии Эдуарда VII. – С. К.)».

Да, на полях «горячих» дипломатических телеграмм Вильгельм зло черкнул: «Мир захлестнёт самая ужасная из войн, результатом которой будет разгром Германии. Окружение Германии стало, наконец, свершившимся фактом. Мы сунули голову в петлю… Мёртвый Эдуард сильнее меня живого»…

Монарх Вильгельм, давно отождествивший себя с Рейхом, не мог не придавать главенствующего значения личности другого монарха, поэтому и роль Эдуарда он преувеличил. А вот наличие заговора против Германии Вильгельм увидеть сумел. И показательно то, что он винил в этом заговоре не русских, а европейскую Антанту.

Даже академик Тарле отмечал, что в июле 1914 года кайзера очень подзуживала крайне правая пресса Германии, упрекая в излишнем миролюбии, уступчивости, нерешительности. И кто знает, насколько такие «ультрапатриотические» призывы оплачивались долларами и фунтами?

Своё отношение к уже ведущейся войне на Востоке Вильгельм ясно высказал ответом на секретный запрос-меморандум командующего германскими войсками генерала Фалькенгайна в 1915 году. Фалькенгайн спрашивал, желательны ли переговоры с Россией о примирении? Кайзер немедленно ответил безоговорочным «Да!»