Шалопаи - Семён Александрович Данилюк

– Почему пасквиль? Пасквиль – это когда враньё, – возразил Алька. Придавил собственный текст. – Не спрашиваю: хорошо или плохо. Просто скажи: это правда или нет?

– Эва как наповал! Правдоруб нашёлся, – Забокрицкий усмехнулся. Сделал знак Поплагуеву запереть дверь. Извлёк из шкафа бутылку початого армянского коньяка, предложил гостю. Тот отрицательно кивнул. Налил себе с полстакана. Выпил.

– Сопьёшься на этой работе, – пожаловался он.

– Ты не увиливай! – Алька начал входить в раж. – Просто: правда или нет?!

– Для меня – правда. Для газеты – искажение. Для комсомола вовсе клевета! – вяло ответил Забокрицкий. Занюхал липкую карамельку.

– Не вертись угрём! – выкрикнул в горячке Алька. – Ты ж журналист! Сам же витийствуешь за стаканом: советский журналист – самый объективный в мире. Да или нет?!

– Как же можно без объективности? – снасмешничал Марик. – Кто платит, за того я и объективный, – он подмигнул примирительно. – А газета – орган обкома комсомола. Небитый ты пока, паря…

Забокрицкий еще раз пролистал материал. С сожалением отложил.

– Хорошее у тебя перо. Злое! – позавидовал он. – А вот журналюги из тебя, похоже, не выйдет. Здорового цинизма не достаёт. Скажи спасибо, что замну втихаря.

Но замять не получилось. Машинистка, печатавшая фельетон, сохранила одну из закладок. Перепечатала, пустила по знакомым. Фельетон начал ходить по рукам. О нём говорили, обменивались. Ещё бы! Осмеянию подверглась инициатива, одобренная на самом верху. И то, что материал отказались напечатать, лишь добавляло ему самиздатовского душка.

Фамилия Поплагуева-младшего сделалась на слуху.

Росла и другая его слава – удачливого преферансиста. Даже среди комбинатовской «инженерии» не находилось игроков схожего уровня. Разве что Граневич. Но Оська, поглощённый мыслями о комбинате, играл без души, больше, чтоб составить компанию другу. Он, единственный, видел, что с Алькой, внешне прежним, лёгким, дурашивым, происходит неладное. Потому всякую редкую свободную минуту старался побыть с ним: в ресторане, в бильярдной Дома офицеров, где Поплагуев слыл одним из лучших бильярдистов.

Сегодня под пивко и коньячок поигрывали в «гусарик» на квартире последней пассии Альки – официантки Людки Пичуевой. Людка – добрая, чувственная – вязала рядом в кресле. Время от времени подходила, прикладывала спицу к Алькиной спине.

В дверь позвонили. Людка пошла открыть. Вернулась, пятясь.

– Думала, никогда больше и не увижу. Думала, и думать забыл, – лепетала она.

– И не увидела б, если б не дело, – ответил из прихожей мужской густой голос. Вошёл Лапа – в «тройке» от лучшего городского портного Чулы. Пригляделся к играющим. Следом – проскользнул смуглый, с быстрыми ускользающими глазами и острыми челюстями парень – Миша Чвёрткин.

С москвичом Чвёрткиным Алька был знаком, что называется, шапочно, – встречались на субботниках. Был Миша «химиком» – отбывал исправработы за мошенничество. По весне отстёгивал несколько сотен коменданту общежития и перелётной птицей срывался на юг. При себе имел чемоданчик с тонким бельем, французские плавки и десяток-другой свежезаряженных колод. Возвращался по осени: почерневший, погрузневший, «упакованный».

С Лапой Алька изредка пересекался в бильярдной Дома офицеров. Тот не здоровался, – видно, не узнавал. Алька тоже не лез с напоминаниями.

– А вы, кажись, шёлковские пацаны, – будто только теперь узнал Лапа.

Алька приподнял палец, Оська, не слишком заинтересованный, коротко кивнул.

– Ходит слух, что в преф круто играешь, – обратился Лапа к Альке. Покрутил массивный перстень на увесистом пальце. – Дружок мой, Чвёрткин, замучил, – сведи да сведи. Я-то больше в буру поигрываю. А он – заядлый.

– Да, ищу достойную компанию, – подтвердил Чвёрткин. – Кого ни спросишь, расписывают тебя, прям как гроссмейстера.

– Маракуем малёк под коньячишко, – Алька показал глазами на сервировочный столик с открытой бутылкой «Арарата». – Желаете присоединиться?

– Можно, – охотно согласился Чвёрткин. Лапин отрицательно отмахнулся. Уселся в оставленное хозяйкой кресло, показал ей на коньяк. Услужливая Людка метнулась, подкатила столик, налила. Лапа, пребывавший в благодушном настроении, устроился наблюдать за пацанами. Намётанным взглядом оценил часы, небогатый прикид. Скривился.

– Ну-с, посмотрим, как вы не умеете в шашки играть! – провозгласил Чвёрткин.

Оська придвинул ему две колоды на выбор – сдавать. Миша возложил сухощавые бегающие руки на обе. Прикрыл глаза. Отодвинул одну. Длиннющими пальцами будто обласкал другую. С треском «проредил». Сдал. Раскинули карты, короткая «торговля». Чвёрткин спасовал. Раскрылись. Молча собрали. Граневич записал в «пулю», Поплагуев – висты. Брови Лапина непонимающе взметнулись вверх. Переглянулся с Чвёрткиным. Тот недоумённо повел плечом. Едва заметно.

На следующей сдаче ситуация повторилась. Чвёрткин вновь спасовал, Граневич объявил игру, Поплагуев свистовал. Раскрылись. Алька постучал по двум картам, Оська согласно кивнул. Вздохнув, написал наверх, за безвзятие. Всё это было проделано без единого звука.

– Погодите! – на этот раз Чвёрткин не смолчал. – Что за хрень? Вы играете или пасьянс раскладываете?!

– Так видно же, что без одной, – объяснился Оська. Быстренько разобрал колоду заново. Показал комбинацию, при которой играющий садится.

– Это вы всегда так варианты считаете?! – поразился Лапин.

– А чего время терять? – Алька хулигански подмигнул.

Уже на улице Лапин оборотился к Чвёрткину.

– Что скажешь, Мишан? Зацени.

Чвёрткин прищурился.

– Прирождённый катала. Фишку рюхает как никто. У него мозг – компьютер. Со второй-третьей взятки все карты – у кого какая, – просчитывает. Но лохи. Я пару раз для проверки «проводочку» сделал. Один раз вообще чуть не в открытую нужного туза в прикуп положил. Ни один не заметил. Интеллигенция! До гола раздену, – а всё не догадаются. Хотя если «на лапу» с таким – крутые деньги наварить можно.

– Я тоже его всю игру «выпасал», – подтвердил Лапин. – По манере чистоплюй. На «кидалово» не согласится.

– И не надо. Так даже лучше, – Чвёрткин лукаво подтолкнул «авторитета» плечиком. – Я его втихую страховать буду. Пока игра чистая, не мешаю. Ну а понадобится, «притру» – без всяких договорилок.

– А если спалишься?

– На нет, как говорится, и суда нет… – Чвёрткин беззаботно сплюнул.

– Да что тебе суд! – посуровел Лапин. – Два приговора, и ходишь себе целёхонький. А вот если и впрямь без суда… В катранах лохов нет. И – где я ваши головы искать стану? Пацана-то явно за напарника сочтут. А он на кидалово не подписывался.

– Гляди сам. Только с ним тройной навар «снимем».

Когда в следующий раз Лапа зашёл в бильярдную, Поплагуев как раз «катал» с маркёром – по пятёрке за партию. При семи шарах у каждого из игроков прикидывал сложный «свояк». Все, кто собрался в бильярдной, сгрудились подле стола.

– Больно тонкий. Промажешь – отдашь партию. Безопасней чужого, – советовали Поплагуеву. – А по уму – лучше вовсе отыграться.

– Ништяк. Я «винта» добавлю, – упрямый Алька согнулся. Принялся выцеливать. Лапа загадал: забьет – приглашу.

Шар, повращавшись, ввинтился-таки в лузу. Торжествующий Поплагуев кинул кий на сукно.

– Кто не рискует, тот не пьёт шампанское, – самодовольно объявил он.

Лапа подошёл, подхватил под локоток:

– Рисковый, вижу, ты малый. Разговор есть.

Отвёл к окну. Алька завистливо ощупал тонкое сукно.

– Английское. В Сочи пошил, – бросил Лапа. – И тебе пошьём, если со мной поедешь.

Алька недоумённо отстранился.

– Мы с Чвёрткиным в Сочи на сезон собираемся поразмяться.

– Чвёрткин – как