И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

Кроме того, товарищи по борьбе через знакомого директора гимназии устроили его на учебу экстерном. День его складывался так: с утра и до обеда он занимался. Читал, составлял конспекты, делал записи в тетрадь, вспоминал заученный урок. Вечером же начиналась настоящая жизнь, когда собирались товарищи и принимались дискутировать.

Залман ни разу не пожалел о разрыве с семьей Ланцбергов. Более того, злость на них как на поборников капитализма, пораженных грехом жадности и жаждой наживы, росла и крепла в его жестоком, не знавшем пощады, сердце.

В то же время в жизни Залмана впервые появилась любовница. Решив порвать раз и навсегда с еврейским прошлым, он с присущей ему пылкостью окунулся в изучение захватывающего мира плотской любви. Избранницей юноши стала женщина старше его на добрый десяток лет, красивая, высокая, жаркая Тамара Ивановна. Она служила поварихой в гимназии, куда он изредка наведывался. Бог наградил Тамару Ивановну с избытком: тело ее было настолько большим, что вместило бы десяток молодых воздыхателей, а сердце настолько огромным, что позволяло ей любить каждого отчаянно, отдаваясь целиком, последней капелькой своего переливающегося через край тепла погружаясь в любимое существо. Мало кто выдерживал такой натиск, поэтому она после каждого короткого романа снова оставалась одна. К счастью, душевных сил ее хватало не только на любовь, но и на стирание воспоминаний о ней, поэтому страдала Тамара недолго. Следствием романтических отношений стало рождение двух малышей, которых Тамара мужественно воспитывала в одиночку, не требуя от отцов никакой поддержки, а также множество абортов, число которых она бы не смогла назвать с уверенностью. Она была женщиной доброй, душевной и гордой. Но главным достоинством ее было полное смирение и непротивление внешним силам, влияющим на течение ее жизни, оттого она оставалась спокойной и безмятежной.

Залман влюбился без памяти. В ней чувствовалась примесь восточной крови, оттого скулы ее были широкими, волосы темными, а глаза узковатыми, словно она щурилась на солнце. В Верном она родилась. Когда-то ее дед, сибирский купец, одним из первых начал осваивать неизвестный регион, да так и остался, влюбившись в казахскую девчонку. В их семье было много детей, один из сыновей – отец Тамары. Он перенял от своего отца крепкое тело и высокий рост, а от матери – узкие кости и смуглую кожу. Его женой, матерью Тамары, стала литовская крестьянка, которую он привез из очередной торговой поездки. Таким образом, в возлюбленной Залмана смешалось столько кровей, что определить ее национальную принадлежность не представлялось никакой возможности.

Его восхищало крупное, податливое, ладное тело, всегда готовое к ласкам, и каждая складочка казалась ему воплощением женской красоты; его завораживал мягкий блеск глаз и нежный свет ее улыбки; он сходил с ума от движений ее рук, от плавной походки и той удивительной неторопливости, что сопровождала каждое ее действие. Она была похожа на гору – величественную и прекрасную.

Тамара не принимала участия в революционной борьбе, но молча, с улыбкой выслушивала его пылкие речи, вставляя изредка свои замечания. Он зарывался в ее большое тело и, свернувшись комочком, словно цыпленок, говорил что-то о равноправии, о демократии, о власти пролетариата, о терроре как о необходимом условии борьбы, о том, что он готов, если потребуется, вынести любые пытки и пережить любые муки, а если дело дойдет до смерти – отважно принять ее; говорил, что ненавидит свою прежнюю жизнь и презирает тех, кто до сих пор не осознал ее мелочности и убогости; утверждал, что он, как человек порядочный и честный, не имеет права молчать, когда кругом творятся беззакония; кричал, задыхаясь, что человек создан для борьбы и это главное и единственное оправдание его существования.

– Ты тоже так считаешь? – заглядывал он в ее глаза, ища поддержки.

Она лишь пожимала плечами:

– Что до меня – так человек рожден из любви и жить должен в ней. И пусть это будет какая угодно любовь – да хоть к собаке бродячей. Все ж таки живое существо, оно ласки хочет! Вот приходит ко мне такая собака али кошка. Другой ее кипятком обварит, так что шерсть вылезет, да пинка в морду даст до крови. А я всегда что-нибудь да подкину. Пусть кусочек самый махонький, вот такой, – и она сложила пальцы, словно сыпала щепотку соли, – а все ж радость. Вот как я считаю.

Но по большей части она молчала. Молчала, пока он ерзал по ней своим тощим волосатым телом; молчала, когда он лобызал ее губастым ртом и щекотал длинным и крючковатым носом; молчала, пока щупал ее своими обожженными, уродливыми руками… Она молчала, когда спустя много лет он лично подписывал приказ о ее аресте; молчала, когда с его ведома ее насиловали; молчала, когда по его воле ее вели на расстрел.

Наконец мечта осуществилась. На выпускных экзаменах Залман получил отличные отметки, и ему присвоили золотую медаль, как лучшему ученику курса. Но тут подстерегала его новая проблема: количество евреев, зачисленных на престижные факультеты (а он поступал на юридический), не должно было превышать десяти процентов от общего числа студентов. Чиновник, противный человечек с мелкими чертами лица, будто бы притянутыми к центру, так, что, казалось, щеки и уши ему были совершенно ни к чему, вернул Залману бумаги и грубо заявил:

– Документы не ваши.

Залман глядел на него, широко раскрыв глаза, а тот с издевкой продолжал:

– Вы их украли. Вы еврей, а в аттестате сплошные отличные отметки.

– Но это же неправда! Это мои документы! – почти взмолился Залман.

– Ты сначала на хрен свой обрубленный посмотри, – засмеялся чиновник собственному остроумию, – а потом приходи.

В тот же день оскорбленный юноша должен был покинуть Петербург, так как евреям, если они не студенты, запрещалось находиться там в течение полных суток.

Обозленный, Залман понимал, что единственный способ выбиться в люди – изменить не только имя, но и отчество, и фамилию, и религию.

Сразу по возвращении он отправился в Никольский собор, что вблизи рынка. Был яркий солнечный