Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

это не может не волновать. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!»

Я. Разрешите ворваться в этот замечательный текст строчками из Маяковского:

Алексей Максимыч,

Из-за ваших стекол

Виден

Вам

Еще

Парящий сокол?

Или с Вами

Начали дружить

По саду

Ползущие ужи?

А теперь продолжайте, Алексей Максимыч!

«…Я чувствую себя счастливым человеком, что дожил до того момента, когда могу говорить о таких вещах и чувствовать, что это правда.

…Я поздравляю вас с тем, чем вы стали. Я поздравляю сотрудников ОГПУ с их удивительной работой. Я поздравляю нашу мудрую партию и ее руководителя — железного человека товарища Сталина».

Город Дмитров 25 августа 1933 года.

Все плачут.

Сотрудник ОГПУ. Угощайтесь, Алексей Максимович! (Угощает из пачки «Беломорканала».) Тут много наших соловчан работает. Все помнят, как вы к нам тогда на острова приезжали.

Максим Горький. Над седой равниной моря что-то там такое реет…

Сотрудник ОГПУ. Смотрите! Смотрите!

Максим Горький вглядывается и видит то, что произошло здесь уже после его смерти.

Осень 37-го года. Зима 37-го. И вот пришла весна.

«…по первым весенним разводьям пришло судно, которое должно было забрать перезимовавших на острове Анзер лагерников: кого в Кремль — на тюремный режим, а кого — в мир иной. Корабль медленно пробирался к прибрежным торосам, за которыми выстроили нашу бригаду, и остановился в нескольких метрах от причала, не сумев до конца преодолеть плотной шуги. Его качало и трясло, но дальше он не двигался. Тогда охранники использовали длинную доску, соединив ею борт и причал.

Первой взошла на этот «мостик» пожилая Ольга Николаевна Римская-Корсакова — родственница известного композитора. Она соскользнула и мгновенно пропала, затертая льдинами. За ней шла ее подруга Ольга Крамерова, знавшая восемь языков, но и той не удалось удержаться на обледеневшей доске, предсмертный крик смешался с шумом прибоя. Потом исчезла в воде Ольга Петровна Горохова.

Охранники, по внешнему виду люди, весело обсуждали между собой гибель заключенных. Они смеялись. Для них это было зрелище! Строй заключенных замер. Нас парализовала смерть людей и неуместный смех. Защелкали затворы: «Кто не пойдет — расстреляем! К трапу — марш!» И тогда я поползла по доске на коленях… Соловки в моей памяти — это девятое апреля 1938 года и черная вода у мыса Кеньга». (Из воспоминаний О. Мане.)

Сотрудник ОГПУ. Прав Алексей Максимович: если враг не сдается, его уничтожают.

Макс им Горький (отчаливая на том же корабле с островов). Буря! Скоро грянет буря! (Плачет от восторга.)

Сотрудник ОГПУ (тихо, но чтоб слышали все). Не грянет. (Перезаряжает наган.)

Все заключенные — живые и мертвые, стоя на берегу, машут пролетарскому писателю рукой.

Прощаемся с Соловками и мы.

Забудем про Соловки. Так легче жить.

Книгу Юрия Бродского не все читали, и те фотографии, которые возникали на нашей белой стене в антракте, не все видели. Ну и хорошо. Было и прошло. Не надо нам портить хорошее настроение. Антракт все-таки.

Тем более буфет работает, чего ж еще надо?!.

Пожуем что-нибудь вкусненькое, выпьем…

Надо отдохнуть. От всего ЭТОГО надо отвлечься.

Вот только с Горьким следует дополнительно разобраться. Его образ в нашей сатирической интерпретации несколько оглуплен. Я бы сказал, даже окарикатурен.

Правда, цитаты всех его реплик и речей — документальны. И в контексте правды о Соловках выглядят не очень умно. Иногда даже безнравственно. Позорно.

Но все равно пролетарский писатель был в реальной жизни, конечно же, не таким плачущим и одновременно восторженным идиотом.

И нравственность его до конца жизни не покидала. Он, еще живя в Сорренто, хотел из русского подданства выходить. Потому что узнал, как Крупская мировую и русскую классику гнобит. Она это делала из своих ленинских убеждений. Антирелигиозных и атеистических.

Но из подданства не вышел, потому как лечился за границей на деньги партии. И эта двойственность всю жизнь мешала Горькому определиться, с кем же он, мастер культуры, — с Ходасевичем или со Сталиным, со своими блестящими «Несвоевременными мыслями» или с Лениным, с «босяками» или с гэпэушниками Беломорканала.

Была ли трагическая смерть сына Максима делом рук Ягоды, с которым дружил Алексей Максимович, — неизвестно, но от нее можно было вздрогнуть и почувствовать реальную опасность для себя.

Он несколько раз просился обратно, за границу, но визы так и не получил. Жил, можно сказать, под домашним арестом. Личное общение со Сталиным закончилось — вождь, видно, понимал, что уже выжал из Горького всё, что можно было выжать.

Максим Горький. Устал я очень… Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена… Не удается. Словно забором окружили — не перешагнуть!.. Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!

Доподлинные слова, которые в том же смысле, но с некоторыми жесткими добавлениями мог бы сказать и узник Соловков!

Теперь Горький Сталину только мешал. Он — дружок Каменева и «Бухарки», сочувственно относившийся к Кирову как возможному новому генсеку, — в канун Большого террора для Сталина уже представлял опасность своей дореволюционной природой и ретивостью в защите русской интеллигенции.

За три месяца до своей загадочной кончины Горький пишет Сталину протестное письмо против начавшейся травли Шостаковича, инициированной самим вождем в статье «Сумбур вместо музыки». Эта антисоветская выходка наверняка рассердила вождя, а вождя сердить не стоит. Тем более в 36-м году.

Понимал ли Горький, с кем он связался?

Конечно, понимал. Бенедикт Сарнов со снайперской точностью выдающегося литературоведа отмечает, что если Горький и восхвалял Сталина, то только за его «железную волю», больше ни за что!.. Могло ли это нравиться вождю, любившему РАЗНООБРАЗНУЮ лесть?

Да и в тех же Соловках произошел выразительнейший эпизод, о котором вспомнил академик Д. С. Лихачев:

«Когда он приехал на Секирную гору в карцер, где творили самый ужас, где на «жердочках» сидели люди, то на это время «жердочки» там убрали, на их место был поставлен стол, а на столе разложены газеты. И было предложено заключенным делать вид, что читают газеты — вот как в карцере перевоспитывают! Заключенные же нарочно стали держать газеты наоборот, вверх ногами. Горький это увидел. Одному из них он повернул газету правильно и ушел. То есть дал понять, что разобрался, в чем дело».

Так что не надо Горького оглуплять и окарикатуривать.

В связи с этим весь эпизод с Горьким на Соловках я решил в пьесу не вставлять. Он, будем считать, лишний и только отяготит и без того тяжелый вес документов по делу