Это не пропаганда. Хроники мировой войны с реальностью - Питер Померанцев

Жириновский имел в виду мятежную Чеченскую республику, где годом позже Россия начала вести бесславную войну, не слишком задумываясь о жертвах среди гражданских лиц. Именно там начинал зарождаться новый тип исламистского экстремизма. Лина снимала сюжеты о чеченских сепаратистах высоко в кавказских горах. Они описывали свою борьбу как национальное освобождение, но Лина замечала и кое-что новое для России: исламских священнослужителей из стран Персидского залива и женщин, скрывавших лица под никабами.

В те дни Лине было просто снимать для своих сюжетов всех, начиная с политиков и заканчивая полевыми командирами. Вы говорили, что работаете на BBC или британское телевидение, и моментально становились символом чего-то лучшего откуда-то «извне», посланником иного мира, в котором, как и прежде, оставались нормы, справедливость, ясность и где слова все еще имели какой-то смысл.

В свободное от съемок время Лина ходила на перформансы, сопровождавшиеся удушливым сценическим дымом, на которых художники и поэты 1990-х пытались осмыслить повсеместную неопределенность. Это было очень вдохновляющее время. Лев Рубинштейн выступал с пачками советских библиотечных карточек – этих крошечных символов культурного порядка, – на которых писал свои загадочные строфы. Прочитав содержимое карточки, он отбрасывал ее прочь, как символ расставания со старым смыслом. Дмитрий Пригов то пропевал, то завывал строки из советского агитпропа, пока те не превращались в шаманские заклинания. Олег Кулик полностью отказался от человеческого языка и целыми днями изображал рычащего пса, стоя на четвереньках и пытаясь кусать посетителей своей галереи. Если слова больше не имели смысла, то поэтам оставалось лишь действие.

«Советское время остановилось, – писал Зиновий Зиник, – а вселенная, которой оно управляло, распалась» [126]. Критик Борис Гройс описывал этот период времени термином «большой цимцум», заимствованным из иудейской каббалистической традиции, согласно которой Бог сначала создает мир, а затем отступает от него в сторону. «Уход советской власти, или цимцум коммунизма, создал безграничное пространство знаков, лишенных смысла: мир утратил значение» [127].

В 2001 году, после окончания университета, я последовал по стопам Лины и переехал в Россию, где через какое-то время начал работать на телевидении. «Москва, – писал я впоследствии, – напоминала город, живущий на режиме ускоренной перемотки и менявшийся так быстро, что это разрушало ощущение реальности. Россия за свою историю видела так много быстро менявшихся миров – от коммунизма к перестройке и шоковой терапии, затем от нищеты и олигархии к мафиозному государству и появлению сверхбогатых людей, – что у ее новых героев закрепилось ощущение, что жизнь – всего лишь яркий маскарад, в котором каждая роль, каждое место и каждое убеждение непостоянны».

Часть 5. Pop-up народ

Спустя тридцать лет знаки «лишились смысла», а мир «утратил значение» не только в России. «Большой цимцум» коснулся и победителей холодной войны – стран, где социологи пытаются определить модели нашего поведения, где полностью исчезло четкое определение того, что раньше считалось «нормальным». Кто же первым найдет себе место в этом водовороте?

Самоотчуждение

Пока я экспериментировал с многоуровневой идентичностью в Европейской школе, Рашад Али, тоже сын первого поколения иммигрантов, переживал совершенно иной процесс в Шеффилде, графство Йоркшир.

В 1996 году на Рашада произвели глубокое впечатление люди из «Хизб ут-Тахрир» [128], пришедшие в его школу, чтобы поговорить об исламе. Это было еще до 11 сентября 2001 года и ИГИЛ, поэтому руководство школы не ожидало ничего плохого от хорошо одетых и эрудированных молодых преподавателей в области инженерии и науки, с увлечением рассуждавших о великих идеях: о том, можно ли доказать существование Бога, об эволюции, об идентичности.

«К какому типу мусульман вы относите себя? – спрашивали они учеников. – Пятничный мусульманин? Частичный? Можете ли вы быть полноценным мусульманином?»

Понятие «полноценности» заинтересовало Рашада. Но что оно значило? Он вступил в одну из групп учеников «Хизб», проводившей свои занятия в обычном таунхаусе, таком же, как десятки других, выстроенных для рабочих некогда огромных сталелитейных заводов, расположенных у подножья зеленых холмов Южного Йоркшира.

Вербовщики Хизб рассказывали, что мусульмане в Боснии сотни лет пытались интегрироваться в местное сообщество: они пили алкоголь, курили и занимались прелюбодеянием, как обычные европейцы. И чем это закончилось? Теперь их вырезают соседи, миряне и христиане, получившие вооружение и поддержку правительства Слободана Милошевича в Белграде. А как насчет Чечни, где российская армия безжалостно бомбит мусульман? Что сделал Запад для того, чтобы помочь этим мусульманам? Ничего. «Мусульмане в Боснии – это ваши братья, – говорили вербовщики. – Это они – ваша семья, а не миряне вокруг вас, не англичане».

Рашад с детства понимал, что чем-то отличается от других. Его отец умер, когда Рашаду было восемь лет; он приехал в Англию в 1960-е годы, чтобы работать на сталелитейном заводе. Дела шли хорошо, он купил дом, открыл ресторан, носил костюм, сшитый на заказ у хорошего портного, и каждый вечер с