Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин

не скажу… Когда мы еще в кулаки сморкались, бывало, забьемся под стол, будто в шатер на ратной стоянке. Поди, не запамятовал? Тогда меж нами водились и свои тайны, о коих даже батюшке знать не надлежало. Отчего бы и ныне им не быть? Отъедем же на версту или две. Зла над тобою я не учиню, коли сам не пожелаешь. Оружие осталось у холопов…

По телу Василия пробежал холодок, поскольку то же самое приходилось слышать и от Федьки. Однако старший сын Дормидонта по-прежнему считал брата полным ничтожеством и, когда Петр вторично обратился к нему с той же просьбой, тронул коня. Петр сразу пустил карьером свою лошадь, так, что волосы растрепались у него на лбу, а большой берестяной короб, привязанный позади седла, подпрыгивал. Василий старался не отставать, так как не мог допустить, чтобы младший царевич хоть в чем-то превзошел его, и стыдился проявить какую-либо слабость в его присутствии, заслужив новый укор в ней. Ехать при такой скорости пришлось недолго; осадив лошадь, Петр заставил ее отступить на несколько метров и развернул, так, чтобы оказаться лицом к лицу с Василием. Находясь друг напротив друга, братья чем-то напоминали борцов, примеривающихся к противнику и ожидающих удобного момента, чтобы осуществить захват. Первым выпад сделал младший сын:

– Дорого дал за парнишку?

В вопросе этом не чувствовалось наглости или настырности: напротив, он был произнесен даже с какой-то лаской, которую трудно было предполагать. Взор Василия сделался смурным; Петр продолжил:

– Вижу: переплатил, оттого и не радостен! Некий купец тоже за пять аршин аксамита положил две гривны сверху, так после с досады ту ткань с серебряным узорочьем на конюшню повелел отнести. Отпусти-ка его, – Петр указал на мальчика, – со мною!

Василий вздрогнул:

– Зачем он тебе сдался?

– Да хоть бы вместо девки думаю употребить, тебе-то что?

– С чего ты взял, что я тебя послушаюсь?

– А почем тебе ведомо, что людям в башку может взбрести? Слышал притчу о целовальнике, который ключ оставил в сундуке с пропойной казною? Так сынишка его о шести годках ключ тот взял да и выкинул! И хорошо, что запомнил, куда… А почему он так содеял – сам не знает. Прежде мы Дормидонту были покорны, ныне же под длань иного отца перешли – небесного. А он волен посылать разные желания: мудрые – счастливым, глупые – горемычным, малые – простому люду, а великие – помазанным на царство. Померяемся же, как подобает государям, и разрешим наш спор, ибо кто желает сильнее, более достоин править. Я хочу взять хлопчика. Ты его отдавать не хочешь. Так чья одолеет?

Даже не договорив последнего слова, Петр сделал распальцовку; Василий мгновенно повторил этот жест. Мальчик растерянно вертел головой, всматриваясь то в одного, то в другого участника этой ни на что не похожей дуэли. Он явно не понимал, почему так исказилось лицо человека, сидевшего за его спиной, – человека, которому, по всей вероятности, ничего не грозило, и который не совершал никаких усилий, кроме того, что привел пальцы на своей руке в смешное и крайне неудобное для работы положение. Петр казался совершенно спокойным, однако окажись здесь поднаторевший в общении с самыми разными людьми Телепнев, он бы заметил, чего это стоит младшему царевичу. Как это свойственно всякому слабодушному человеку, Петр искал того, на кого мог возложить ответственность за свою неустроенную жизнь. Теперь подходящий объект находился рядом, на расстоянии шести локтей, и Петр был бесконечно счастлив и оттого, что было кого ненавидеть, и оттого, что предоставлялся шанс утолить свою ненависть. Он только боялся, что выражение злобной радости, предательски мелькнувшее где-нибудь в уголке рта, испортит уже почти законченное дело.

«Посаженные на кол страдают день, много – два, – думал Петр, не сводя глаз с Василия. – Я ж из-за тебя мучаюсь не один десяток лет. Теперь я с тобою посчитаюсь и за синяки, коими ты меня в младенчестве награждал, и за баню ту последнюю. Ты еще не ведаешь, брат, что я для тебя сготовил!»

Запустив руку в короб, Петр извлек оттуда что-то плотно завернутое, как в некоторых семьях принято упаковывать подарки. Василий окаменел, увидев, что это был совсем маленький ребенок, в котором он различил все приметы своего сына: серые и, как у Марфы, чуть раскосые глаза, вздернутый носик, кудряшки, непокорно налезавшие на лоб. Петр положил ребенка на хребет лошади – нарочито медленно, предоставляя Василию возможность рассмотреть все в подробностях; затем младший сын Дормидонта, аккуратно отогнув младенцу головку, взялся пальцами за его горло. Теперь осталось только напрячь их, чтобы Василий еще раз увидел и зрелище, одно воспоминание о котором доставляло ему ровно такое же удовольствие, какое вид виселицы доставляет жениху недавно вздернутой невесты. Губы старшего царевича дрогнули; неизвестно, желал ли он что-то сказать или просто вскрикнуть, но лишь клацнул челюстью, будучи неспособным совладать с дрожью, пронявшей его. Мальчик в очередной раз глянул на него с недоумением; в конце концов он решил, что Василий просто дурачится, и тоже отбил дробь зубами, после чего широко улыбнулся. Василию хотелось и броситься на Петра, отобрав у него ребенка, и, не сделав этого, стремглав ускакать, хотя бы затем, чтобы свернуть себе шею в каком-нибудь овраге, но он не мог пошевелиться, точно жесткая мужская рука сдавила его собственную трахею. Предметы плыли перед глазами, и лишь откуда-то доносился тягучий голос Петра; казалось, он звучит сверху, словно Господь решил обратиться с речью к Василию:

– Потянет ли против отрока дитя? Смотри – его порешу! Недолго ведь, и тебе о том ведомо лучше, нежели кому иному! Ты ж для меня всегда был наподобие путеводной звездочки, я и неминучее вслед за тобою у крыльца справлял…

С пронзительным криком, распугавшим воронье, Василий зажал уши ладонями.

«Вот и все! – подумал Петр, почувствовав, что клады, которыми он владеет, уменьшаются, и не заметив больше распальцовок на руках брата. – Тебе невдомек, что я загадал всамделишно»

Приблизившись к Василию, он передал ему младенца; старший сын пересадил мальчика, спасшего ему жизнь, на лошадь Петра. Василий явно торопился и, когда обмен был окончен, умчался назад, к своим людям, причем гнал коня даже быстрее, чем четверть часа назад.

Петр еще подождал, как кавалерия, отогнавшая врага, не спешит покидать поле боя в знак того, что оно осталось за нею.

«Что Тимка Стешин нашептал – отбарабанил без задоринки, – с удовлетворением отметил он о себе. – Теперь можно и разговеться»

Вторично открыв короб, младший царевич вытащил из него большую бутыль. Дав для забавы отхлебнуть